Карен Хорни - Невроз и личностный рост. Борьба за самоосуществление
Существующие ценные качества или достижения могут косвенно признаваться, но не переживаются эмоционально. «Мои пациенты, кажется, думают, что я хороший доктор». «Мои друзья говорят, что я хороший рассказчик». «Мои учителя считают меня очень умным, но они ошибаются». Та же установка сохраняется по отношению к денежным вопросам. У такого человека может быть чувство, что деньги, заработанные его собственным трудом, ему не принадлежат. Если он человек обеспеченный, он все же воспринимает себя как бедняка. Любое обыкновенное наблюдение или самонаблюдение обнажает страхи, стоящие за такой сверхскромностью. Они появляются, стоит ему чуть поднять опущенную голову. Что бы ни запускало процесс самоумаления, поддерживают его могущественные табу на выход из тесных рамок, в которые он сам себя поместил. Надо довольствоваться малым. Не надо желать большего или стремиться к нему. Любое желание, любое стремление, любой порыв к большему ощущается им, как опасный или безрассудный вызов судьбе. Нельзя хотеть улучшить свою фигуру диетой или гимнастикой или свой внешний вид красивой одеждой. Нечего улучшать себя, занимаясь анализом. Он может все это делать, только если это Нужно, если он обязан. В противном случае – у него просто не будет времени для этого. Я не говорю здесь о страхе, который испытывает любой человек, затрагивая свои особые проблемы. Есть нечто, больше и превыше обычных трудностей, что удерживает его от того, чтобы вообще это делать. Часто в резком контрасте с его сознательным убеждением в ценности самоанализа «терять столько времени на себя» кажется ему «эгоистичным».
То, что он презирает как «эгоизм», почти так же всеобъемлюще, как и то, что для него «нахальство». А «эгоистично» для него вообще что-либо делать для себя. Он мог бы наслаждаться многим, но было бы «эгоистично» наслаждаться этим в одиночку. Он часто не осознает, что находится под действием запретов, и принимает их за «естественное» желание разделить радость с другим. На самом деле, делить удовольствия – его приказ. Будь то еда, музыка, природа – все теряет вкус и смысл, если он не делит это с кем-то еще. Он не может тратить деньги на себя. Его скупость на личные траты может доходить до абсурда, что особенно поражает в сравнении с тем, что на других он тратится просто расточительно. Когда он нарушает свое Нельзя и все-таки тратит что-то на себя, то, будь это даже объективно оправдано, он впадает в панику. То же самое относится к тратам времени и сил. Он часто не может читать книжку в свободное время, если она не нужна для его работы. Он не может выделить специальное время, чтобы написать личное письмо, и украдкой втискивает это между двумя деловыми встречами. Он часто не может держать свои вещи в порядке или навести у себя порядок, если только не для кого-то, кто это оценит. Точно так же он может пренебрегать тем, как он выглядит, если только у него не назначено свидание, деловая встреча и то прием – то есть, если это не для других. И напротив, он может проявить достаточно энергии и искусства, чтобы устроить что-то для других, например, помочь им наладить между собой контакт или устроить их на работу, но он «устает» с головы до ног, когда доходит до того, чтобы позаботиться о том же самом для себя.
Хотя в нем немало враждебности, он не может выразить ее, разве что находясь в очень сильном расстройстве. В других случаях он пугается столкновений и даже трении по различным причинам. Отчасти это происходит потому, что тот, кто сам окоротил себе руки, не может и не сможет драться. А отчасти – он боится, как бы кто-то не рассердился на него, и предпочитает уступить, «понять» и простить. Мы лучше поймем его страх, когда будем обсуждать его межличностные отношения. В полном соответствии с другими табу, и на самом деле под их нажимом, у него есть табу на «агрессивность». Он не может защищать свое право на неприятие какого-либо человека, идеи, мотива, не может бороться с ними, если это необходимо. Он не может сознательно долгое время оставаться враждебным к человеку или даже недовольным им. Следовательно, мстительные влечения остаются бессознательными и могут найти выражение только косвенно и в замаскированной форме. Он не может ни открыто требовать, ни упрекать. Труднее всего для него – критиковать, делать выговоры, обвинять, даже когда это представляется оправданным. Он не может и шутя сделать колючее, остроумное, саркастическое замечание.
Подводя итоги, мы можем сказать, что табу ложатся на все, что самонадеянно, эгоистично и агрессивно. Если мы в деталях представим себе, что именно и до какой степени ему Нельзя, мы увидим, что эти Нельзя крепкими цепями сковывают его способности к захвату, борьбе, защите себя и своих интересов все, что могло бы сделать свои вклад в его развитие и повышение самооценки. Нельзя и самоумаление организуют процесс «усушки», который искусственно снижает его статус и заставляет его чувствовать себя так, как чувствовала себя во сне та моя пациентка, которой приснилась ферма, где в результате беспощадного наказания она «усохла» вдвое и дошла до совершенной нищеты и слабоумия.
Смиренный тип личности поэтому не может предпринять никакого агрессивного, экспансивного или ведущего к самоутверждению шага без того, чтобы не нарушить свои запреты. А их нарушение вызывает в нем самоосуждение и презрение к себе. Он реагирует на них или всеохватывающей, не имеющей конкретного содержания паникой, или же чувством вины. Если на переднем плане – презрение к себе, он может реагировать страхом быть смешным. Один шаг за свои же тесные рамки у него, такого мелкого и незначительного (по собственному самоощущению), легко вызывает страх быть смешным. Если даже этот страх сознателен, он обычно выносится вовне. Люди сочтут, что это смешно, если он вступит в дискуссию, выставит свою кандидатуру на какую-либо должность или дерзнет написать что-либо. Большая часть этого страха, однако, остается бессознательной. В любом случае, личность, кажется, никогда не отдает себе отчета в его чудовищном давлении. Тем не менее, это именно он придавливает человека к земле. Страх быть смешным особенно указывает на склонность к смирению. Он чужд захватническому типу. Тот может быть до крайности самонадеянным, даже не догадываясь, что может быть смешным, или что его считают смешным другие.
Лишенный возможности преследовать любые свои интересы, смиренный тип личности не столько свободен делать что-то для других, но, в соответствии со своими внутренними предписаниями. Должен быть беспредельно щедрым, полезным, внимательным, понимающим, жалостливым, любящим и жертвенным. Фактически, любовь и жертва в его сознании тесно переплетены: он должен всем пожертвовать ради любви – любовь и есть жертва.
Пока мы видели, что Надо и Нельзя весьма последовательны. Но рано или поздно противоречия между ними заявят о себе. Мы можем наивно ожидать, что у этого типа агрессивность, наглость или мстительность других людей будет вызывать скорее неприятие. Но на самом деле у него здесь двойственная установка. Он действительно ненавидит их, но еще и тайно или открыто восхищается ими, весьма неразборчиво – не отличая искренней уверенности в себе от наглости, внутренней силы – от эгоцентрической жестокости. Мы легко догадываемся, что натерев себе шею нарочитым смирением, он восхищается чужой агрессивностью, недостающей или недоступной ему. Но постепенно мы понимаем, что наше объяснение неполно. Мы видим, что в нем живет скрытая система ценностей, полностью противоположная только что описанной, и что он восхищается в агрессивном типе его захватническими влечениями, которые он должен подавить в себе как можно больше – ради интеграции. Он отрекается от собственной гордости и агрессивности, но восхищается ими в других, и это играет огромную роль в его болезненной зависимости, о возможности которой мы поговорим в следующей главе.
По мере того как пациент становится достаточно сильным, чтобы повернуться лицом к своему конфликту, его захватнические влечения резче фокусируются перед нами. Он Должен быть еще и абсолютно бесстрашным; еще ему Надо из кожи вон вылезти ради своего процветания, и еще Надо дать сдачи каждому обидчику. Поэтому он в глубине души презирает себя за любой намек на «трусость», неудачливость и уступчивость. Таким образом, он находится под постоянным перекрестным огнем. Он проклят, если он действительно сделает что-то, и проклят, если не сделает. Если он отказывает в просьбе дать в долг или в услуге, он чувствует себя гадким и ужасным; если он удовлетворяет такие просьбы, то считает себя «лопухом». Если он ставит обидчика на место, то пугается и считает себя крайне неприятным человеком.
Пока он не может глядеть в лицо своему конфликту и работать над ним, потребность сдерживать подспудную агрессивность вынуждает крепко держаться за привычный образец смирения и тем самым усиливает его ригидность.
