Жан-Баптист Ботюль - Сексуальная жизнь Иммануила Канта. Милый Кёнигсберг
Ужасные слова! Где же тут величие философа? Служба и жена...
Кант элегантно избегнул этой участи. Никакой супруги, никаких тестя с тещей, никакой хозяйки, никаких законных или незаконных детей. Он ускользнул от всех этих туанет, терез, каролин, регин и прочих...26 Ему не пришлось столкнуться с неприятной ситуацией женившегося в молодости Гегеля, который был вынужден быстро дописывать свою “Науку логики”, чтобы быть в состоянии профинансировать свое домашнее хозяйство.27 Он избегнул необходимости отдать в залог свою библиотеку, как отдал свою Дидро Екатерине Второй, чтобы иметь приданное для своей дочери Анжелики. О потомках Карла Маркса, которые мешали этому великому мыслителю, сохранять свободу духа от материальных забот, я лучше вообще промолчу.28
<...>
Если Кант отказывается жениться, то потому, что он долго вел наблюдения над браком и анализировал его. Ужасающая констатация! — “Оставь надежду всяк сюда входящий!”, как писал Данте. Брак — это ад. Чтобы сказать это, наш философ не прибегает ни к каким сильным образам, он замечает только: “Трудно также доказать, что достигшие старости люди большей частью состояли в браке”29. Приходится выбирать — состариться или жениться. Брак — это замедленное самоубийство, дозволенный способ сократить свои дни. Одних только сексуальных отношений между супругами недостаточно, чтобы объяснить этот преждевременный расход жизненной силы. Вся семейная жизнь истощает силы. Чтобы дать объяснение подобной ежедневной катастрофе, мы должны вернуться к основанию этой связи.
V. Голова, полная сверчков
Пресыщение жизнью
Не стоит обманываться на счет мнимого спокойствия его жизни. За регулярностью его временного распорядка и монотонностью его рабочей жизни скрывается ужасная авантюра, временами граничащая с помешательством. Отовсюду подкрадываются призраки. Кантовские причуды — это смирительная рубашка, которую он надевает на себя с героическим самообладанием, чтобы не оказаться в ситуации, которая бы его опорочила.
Я что-то здесь изобретаю?
Кант никогда особенно никому не доверял. Вы, несомненно, будете разочарованы его перепиской: ничего интимного, исключая некоторые изредка встречающиеся конфиденциальные вещи, относящиеся к здоровью (он страдал от запоров). Может показаться, что некая невидимая рука уничтожила все личные письма. Но это сам Кант подвергал себя цензуре. Он не нуждался в том, чтобы сокращать или вычеркивать какие-либо признания: он никогда их и не писал.
Кант оставил после себя лишь немного косвенных улик для тех, кто мог их прочитать.
В “Споре факультетов” он пишет: “Из-за плоской и тесной груди, затрудняющей работу сердца и легких, я был предрасположен к ипохондрии, которая в юности граничила с отвращением к жизни”.30
Он признается в этом в семидесятичетырехлетнем возрасте, не уточняя, когда именно “в юности”. Но главное сказано: он был под угрозой самоубийства, он — ипохондрик.
Что такое ипохондрия?
В “Антропологии” он обозначает ее как Grillenkrankheit30*. Ипохондрик — это Grillenfaenger (меланхолик, “ловец сверчков”). У меня дома в южной Франции этот трудно локализуемый шорох, этот рассеянный и оглушительный шум производят цикады. Но в Пруссии нет цикад... Сверчки не могут там жить под открытым небом, только возле камина, то есть в тепле. Их резкий стрекот истязает тех, кто страдает от бессонницы... Эти немецкие сверчки в камине заставляют меня вспомнить об английской “летучей мыши в ратуше” или о французском “пауке на потолке”31. Так Европа видит тех, кто улавливает легкое щелканье... Во всяком случае, мы имеем дело с мрачными, тревожащими нас нарушителями покоя, которые, в свою очередь, являются причиной беспокойного поведения. Во французском языке эти значения соединены в слове cafard, в котором образ одного насекомого (таракана) является символом мрачных мыслей.32 У него сверчок в голове (eine Grille im Kopf zu haben) означает, что у кого-то появилось устойчивое состояние подавленности (француз сказал бы: у него появился настырный таракан). У Канта был сверчок в камине.
Продолжим наши изыскания: “Ипохондрик — это экстравагантный безумец”, пишет Литтре, который в своем словаре уточняет: “Считают, что основа ипохондрии лежит во внутренностях ипохондрика”, причем это понятие означает “область живота ниже ложного ребра с обеих сторон надчревной области”. Можно удивляться тому, что проблемы с внутренностями могут послужить причиной бредовых мыслей, но, тем не менее, Кант подробно пишет об этом своему другу, врачу Маркусу Герцу: “Насколько я могу судить, причиной затуманенности головы и вздутия живота являются фекалии, остающиеся и накапливающиеся после того, как я [...] каждое утро облегчаюсь столь мучительно и, обыкновенно, совершенно недостаточно”33. Запор омрачает мысли. В 1764 г. в одной работе под заголовком “Опыт о болезнях головы” (во Франции она еще неизвестна) Кант предоставляет клиническое описание ипохондрии: “Но этот недуг стягивает своего рода меланхолический туман вокруг местонахождения души, вследствие чего больному мерещится, будто у него почти все болезни, о которых он только слышит. Поэтому он охотнее всего говорит о своем нездоровье, жадно набрасывается на медицинские книги и повсюду находит симптомы своей болезни; в обществе же на него незаметно находит хорошее настроение, и тогда он много смеется, с аппетитом ест и, как правило, имеет вид вполне здорового человека”34. Это, впрочем, не единственные недуги, от которых страдал Кант. Если ему верить, он постоянно чем-то болел. В своем письме, которое он написал Маркусу Герцу приблизительно в конце 1773 г., как раз тогда, когда он работал над “Критикой чистого разума”, он упоминал о “частых недомоганиях [...], которые всегда служат причиной перерывов.”
Здесь Кант рисует свой собственный портрет! Меланхолия и галлюцинации. Он постоянно страдает, хотя, по-видимому, все это время остается здоровым. Кант показывает нам свою неосвещенную сторону: внешне — это радостный и гостеприимный хозяин дома, в хорошем расположении духа; но внутри он измучен.
Теперь мы можем лучше узнать об обсессивных и патологических сторонах образа жизни Канта. Проявлять такую изобретательность, чтобы оставаться здоровым — это уже знак болезни. Кто-то, впрочем, может, напротив, сказать, что Кант именно потому оставался здоровым, что он постоянно считал себя больным. Это вера приводила его в равновесие. Он сам сказал об этом в одной своей восхитительной формулировке: “У каждого человека существует свой собственный способ быть здоровым, который он не может изменять, не подвергая себя риску”.35 Оставьте меня с моими химерами, они дают мне возможность выжить.
* * *
Но я еще не закончил с кантовской патологией. Она касается не только желудка, живота, области тела, называемой ипохондрической, и физических органов. У Канта тяжело больно “воображение”, он постоянно продуцирует какие-то сценарии. Он автор своей болезни: он любит, он балует свою химерическую фантазию. Как будто мучающий его стрекот сверчка в то же самое время доставляет ему удовольствие. Да, мы любим сверчков, которые посещают нас, мы прикармливаем их! Жестокость ипохондрика к себе самому!
Но теперь эта склонность воображения совершенно неожиданно действует в самом благородном регионе нашей психики. Она заражает “разум”, эту высшую способность, которой человек так гордится. Как только разум становится “чистым” от всякого чувственного опыта, он начинает вести себя как помешанный. Он претендует на то, чтобы доказать существование Бога и бессмертие души. Это сумасшествие называется метафизикой. Метафизик — это сошедший с ума ученый. Он хочет все доказать, а обнаруживает только свое безумие. Но теперь Кант — неисправимый метафизик, он ощущает эту склонность как любовное желание. “К ней [к метафизике], во всяком случае, еще вернутся, как к возлюбленной, с которой поссорились”, признается Кант в конце “Критики чистого разума”.36 Эта любовь приводит к “метафизическим оргиям”, к трем разновидностям не знающего границ разврата. Этим разновидностям Кант дал следующие названия: “диалектика”, “паралогизмы” и “антиномии” — три сценария прорвавшегося метафизического либидо. Из этого следует, что он должен подчинить себя аскезе.
Шведские оргии
Такая аскеза требует времени. Молодому человеку нужно лечиться. Если Кант так поздно пишет свои великие книги, если он достигает полной зрелости только к шестидесяти годам, если он, прожив три четверти своей жизни, создал только половину своих работ, то дело здесь в том, что он, прежде всего, должен был очистить себя от своих незаконных увлечений, от своей запретной любви. Он много отдал ей в своей юности. В возрасте двадцати лет написал он свою “Всеобщую естественную историю и теорию неба”, которую он не подписал своим именем, и в которой он изобразил Солнце так, как если бы он в самом деле к нему приближался: “Мы увидим обширные огненные моря, возносящие свое пламя к небу; неистовые бури, своей яростью удваивающие силу пламени [...].” Я избавлю Вас от пространных выдержек из этой “Теории неба”, Глава третья которой посвящена “Основанному на закономерностях природы опыту сравнения обитателей различных планет”. Кант задается вопросом, почему наши бессмертные души “во всей бесконечности своей будущей жизни” должны оставаться всегда прикованными “к этой точке мирового пространства, к нашей Земле? [...] Быть может, для того и образуются еще некоторые тела планетной системы, чтобы по истечении времени, предписанного для нашего пребывания здесь, уготовить нам новые обители под другими небесами?”37
