Клаудио Наранхо - Революция, которую мы ждали
Но я не буду сейчас останавливаться на отдельных грехах, а подчеркну их общие черты: это комбинация жадности, деструктивности и фальшивой любви. Когда о ком-то говорят, что он «страстный», часто имеют в виду некоторый переизбыток любви, не являющейся настоящей, это скорее неправильно понятая любовь: ею можно задушить любимого человека, не давая пошевелиться, контролируя каждый шаг, можно владеть им и даже убить его. Убивают из ревности, убивают из собственнических чувств, убивают, потому что хотят получить от другого человека то или иное, так что эти грехи как разновидности страсти являются формами поглощения, формами того, что А. Маслоу называл дефицитарной мотивацией, в которой жизнь ведется не от избытка, а от недостатка: человеком как будто движет стремление заполнить пустоту внутри себя.
Несмотря на дефицитарную мотивацию, определяющую нашу жизнь в период незрелости, внутри нас, однако, находится потенциал психодуховной трансформации, который ведёт нас от состояния поглощения в состояние избытка. Подобно гусенице бабочки, которая только и делает, что ест, мы являемся «обжорами», как я уже говорил, настоящими пожирателями. Фрейд был пессимистичен в своем взгляде на человеческую натуру, называя нас потенциальными паразитами и латентными людоедами. Но зрелая генерация человека похожа на бабочку, которая летает свободно не обременённая излишком страстей. И переход к зрелости предваряет очищение, начинающееся с самопознания. И хотя миром правят старинные грехи, среди которых непомерная потребность в удовольствиях, власти, тщеславие, ощущение собственной важности, в свою очередь опирающееся на деньги, а также необходимость накопления ресурсов из-за неуверенности в завтрашнем дне, — тем не менее путь трансформации известен с давних времен, он начинается с признания своих ошибок и продолжается воспитанием добродетелей.
Вот только старинные рецепты, широко известные в Средние века, уже не работают в наше время, ибо в мире корпораций наличие грехов совершенно необходимо, а добродетель не пользуется хорошей репутацией: она не имеет рынка. А кроме того, предлагая стать более добродетельными, мы рискуем остаться непонятыми, потому что точно так же, как мы не знаем, что такое мудрость, мы не понимаем, что такое добродетель. Против этого выступает ещё и тот факт, что история морали, особенно в западном мире, является историей морализма, а не добродетели. Когда была провозглашена независимость США и внесены поправки в Конституцию, группа людей, редактирующая этот документ, со всей очевидностью понимала, что управление через закон, предлагаемое как альтернатива старому монархическому режиму, возможно, только если люди добродетельны. Но, похоже, это их не очень беспокоило, так как они были уверены, что все, как и они сами (выходцы из Англии, первопоселенцы-пуритане, которые приехали с мечтами о создании лучшего мира), добродетельны. Кроме того, о добродетели заботилась церковь, и они были убеждены, что церковь продолжит свою работу. Но что там реально происходило: морализм пуритан кажется нам достаточно карикатурным, потому что, например, африканцев они не считали за людей. Соответственно, как животных, их продавали и обращали в рабство. Такое деяние не считалось аморальным — да можно ли требовать морального поведения в отношении существ, не являющихся людьми? Ещё дальше от них отстояли экологические понятия и вера в то, что у природы тоже есть свои права. Индейцы были ближе к природе, о них можно сказать, что они, подобно францисканцам, любили деревья и травы, рыб, зверей и птиц и относились к ним, как к братьям. Такое отношение гораздо дальновидней, чем утилитаризм, призывающий нас беречь «истощаемые ресурсы». Это основанные на эмпатии отношения субъекта с объектом, отношения Я-Ты, по словам Мартина Бубера, отношения, которые гуманизируют другого человека и даже деревья. Наша испорченная наукой культура, построенная на современных представлениях мозга ловких охотников, строить такие отношения не способна.
Если мы хотим преодолеть свои деструктивные страсти, развивая добродетели, прежде всего мы должны различать этику авторитарной морали и этику добродетели.
Под добродетелью я имею в виду нечто, что Лao-цзы, легендарный основатель даосизма, называл таковой в своей известнейшей книге Дао дэ цзин — «Книга пути и достоинства». Хотя слово «Дао» переводится дословно как путь или как природа, оно также намекает на космический закон, на глубины сознания, на высшую правду и начало всего. Слово «дэ» означает «добродетель» и говорит о добродетели тех, кто существует в гармонии с космическим законом. Иными словами, заглавие этого классического даосского трактата можно прочесть как «Даосизм и его добродетели», и таким образом можно понять, что добродетель естественно вытекает из соединения с Дао. Достаточно быть самим собой, жить в соответствии с законами Вселенной, чтобы наши поступки были добродетельными. Следовать Дао — единственное необходимое условие для того, чтобы деяния были благотворными, это внутренний закон, в отличие от внешней морали, прописанной в заповедях или законах, диктующих, что такое хорошо и что такое плохо. Моральные нормы имеют ту же природу, что и сами эти законы, поскольку они представляют собой авторитарные утверждения и по своей сути предполагают полицейскую систему, пронизывающую всю этику западного мира.
Многие терапевты считают своей задачей помогать людям избавляться от полицейского, который живет у них в голове, чтобы они поняли, что им не нужно внутреннее полицейское управление; более того: если человек научится жить без стражника или внутреннего преследователя, результат будет лучше, а не хуже. Несмотря на то, что благодаря воспитанию и образованию мы твердо усвоили, что спонтанные желания вредны, нам следовало бы научиться доверять своим чувствам и своему организму и прийти к пониманию, что мы потенциально гуманные существа, а вовсе не чудовища, которые, как нас учит думать психоанализ рвутся с цепи в подвалах нашей психики.
Американский лингвист Джордж Лакофф уверен, что в нас укоренено убеждение, которое он называет «моделью строгого отца»: мы считаем, что лучшее лекарство от бед — «тяжёлая рука». Если ребёнок плохо учится, нужно сообщить родителям чтобы они его наказали; если весь класс получает неудовлетворительные оценки, нужно ввести более сложные экзамены, и если ученики их не выдержат, перекрыть им пути к получению профессии; если граждане ведут себя недостойно, надо отправить их в тюрьму; а если и это не помогает, необходимо ввести смертную казнь. Есть сторонники смертной казни или, по крайней мере, более суровой системы правосудия, хотя всем хорошо известно, что понимание и любовь действуют благотворнее, чем наказание и угрозы. Но в нашем обществе преобладает принцип наказания и угроз, им заражены все уровни — от семьи до политики, и почти не верится, что люди могли бы жить мирно без контроля закона и полиции.
Хотя были времена, когда этика стояла на страже порядка довольно исправно. Вера в морализм была утеряна, когда люди стали более сложноорганизованными и постигли наказующую сущность морализма. И мне кажется, в наши дни мы начинаем понимать, как хорошо был сфабрикован миф о грехопадении человека после вкушения им плода с дерева познания добра и зла. Библейский текст утверждает, что, вкусив от плода этого дерева, божье творение пожелало сравняться с богами, но лучше бы нам действительно не зазнаваться и не пытаться судить о том, что есть добро, а что зло. В тот момент, когда мы становимся судьями хорошего и плохого, мы становимся моралистами, и стоит только раз и навсегда решить быть хорошими или совершать только добро, как внутри нас рождается дух противоречия.
Но кто верит в то, что можно доверять «интеллекту организма»? Кто верит в интеллект своей животной сущности? Коллективно мы криминализировали не только плоть, но и удовольствие. Когда Фрейд предлагает нам признать во внутреннем мире конфликт «принципа удовольствия» и «принципа реальности» и утверждает, что мы становимся зрелыми людьми, когда признаем границы, накладываемые реальностью на удовольствие, мне кажется, он не учитывает одну вещь: то, что он называет реальностью, является реальностью патриархального мира, то есть реальностью общества, в котором удовольствие осуждалось на протяжении веков.
Ещё на заре цивилизации человек восстал против природы, начав эксплуатировать её не только во внешнем мире, но и во внутреннем, а именно отношением к самим себе как к вьючным ослам — то есть к ресурсу или средству, которое само по себе не человек, а нечто, что служит для удовлетворения амбиций или получения материальных благ, преследуя эгоистические или невротические цели, лишь бы облегчить ужасное, губительное чувство вселенской обделённости. И поскольку этот поворот против всего естественного в нашей природе и окружающем нас мире является потерей добродетели, та добродетель, о которой говорил Лао-цзы, а вместе с ним Сократ и Аристотель, называя её eudaimonia — радостное спокойствие, то есть состояние, в котором человек хорошо себя чувствует и естественным образом совершает достойные поступки, — больше всего похожа на психическое здоровье.
