Александр Нилл - Саммерхилл - воспитание свободой
Я не раз говорил, что взрослые Саммерхилла не образцы добродетели. Мы такие же люди, как и все, и наши человеческие слабости часто входят в конфликт с нашими же теориями. В обычной средней семье, если ребенок разбивает тарелку, отец или мать поднимают шум — тарелка становится важнее ребенка. В Саммерхилле, если ребенок или нянечка роняет стопку тарелок, я ничего не говорю и моя жена никак это не комментирует. Оплошность есть оплошность. Но если ребенок берет у нас книгу и оставляет ее на улице под дождем, моя жена сердится, ибо книги значат для нее очень много. Меня подобные случаи не трогают, потому что книги не имеют для меня особой ценности. В то же время моя жена ужасно удивляется, когда я устраиваю скандал из-за сломанного зубила. В отличие от нее я высоко ценю инструменты.
Для нас жить в Саммерхилле — это постоянно отдавать. Гораздо больше, чем дети, нас утомляют посетители, потому что они тоже ждут от нас некоей отдачи. Возможно, отдавать — более похвально, чем получать, но, безусловно, гораздо утомительнее.
Наши общие собрания по субботам, к сожалению, выявляют некоторое противостояние между детьми и взрослыми. Это естественно, так как в сообществе людей разного возраста взрослые не должны жертвовать всем ради младших, иначе они окончательно испортили бы детей. Взрослые жалуются, что шайка старших школьников не дает им уснуть своим смехом и разговорами, после того как все уже легли. Гарри жаловался, что он потратил целый час, расчерчивая доску для входной двери, сходил на ланч и, вернувшись, обнаружил, что Билли превратил ее в полочку. Я выдвигаю обвинения против мальчиков, которые позаимствовали и не вернули мой паяльный набор. Моя жена поднимает шум из-за того, что три малыша, которые пришли после ужина и заявили, что они голодны, получили по куску хлеба с джемом, а наутро хлеб валялся в холле. Питер печально докладывает, что в гончарной мастерской наши разбойники кидались друг в друга его драгоценной глиной. Вот так она и идет, эта борьба между взрослой точкой зрения и детской несознательностью. Но борьба никогда не переходит на личности; никто не таит зла по отношению к конкретному человеку. Этот конфликт делает Саммерхилл очень живым. Что-то постоянно происходит, и за целый год не случается ни одного скучного дня.
Персонал, к счастью, не слишком одержим собственностью. Однако я признаю, что мне больно, когда, купив жестянку особой краски по три фунта за галлон[8], вдруг обнаруживаю — одна из девочек взяла этот драгоценный состав, чтобы покрасить старую кровать. Я очень дорожу своим автомобилем, пишущей машинкой и инструментами, но ущемление моего чувства собственности не сказывается на моем отношении к людям. Если для вас это не так, вам не следует быть директором школы.
Большой износ и расход материалов в Саммерхилле вполне понятен, этого можно избежать только держа всех в страхе. Износа и истощения душевных сил избежать невозможно, потому что дети всегда чего-то просят и требования детей должны быть удовлетворены. Дверь моей гостиной открывается по пятьдесят раз в день, и кто-нибудь из детей спрашивает:
Сегодня вечером будет кино?
Почему мне не дают Л.У. (личный урок)?
Ты не видел Пэм?
А где Энн?
Все это обычный рабочий день, и я не чувствую особенного напряжения, хотя у нас, по существу, настоящей личной жизни нет. Возможно, отчасти это связано с тем, что наш дом по своему устройству не слишком пригоден для школы; впрочем, так кажется только взрослым, поскольку дети сидят у нас на шее. Так или иначе, но к концу семестра и я, и жена ужасно устаем.
Стоит отметить, что наши сотрудники очень редко теряют самообладание. Это свидетельствует в пользу не только персонала, но и детей. В самом деле, жизнь с этими детьми восхитительна, и поводы выйти из себя чрезвычайно редки. Если ребенок свободен и принимает самого себя таким, какой он есть, он обычно не злится и не находит никакого удовольствия в том, чтобы вывести из себя взрослого.
Однажды у нас чересчур чувствительную к критике в свой адрес учительницу задразнили девчонки. Никого другого из персонала они не стали бы дразнить, потому что никто бы так не реагировал. Обычно дразнят только того, кто слишком много о себе воображает.
Проявляют ли ученики Саммерхилла агрессивность, обычную для детей? Что ж, каждому ребенку нужна некоторая агрессивность, чтобы проложить себе дорогу в жизни. Чересчур высокая агрессивность, которую мы видим в несвободных детях, есть утрированный протест против ненависти, направленной на них. В Саммерхилле, где ни один ребенок не чувствует ненависти со стороны взрослых, агрессивность не так необходима. Агрессивные дети, которые у нас есть, — это всегда те, которые не получают в семье ни любви, ни понимания.
Когда я, еще мальчиком, ходил в сельскую школу, разбитые в кровь носы случались по меньшей мере еженедельно. Агрессивность драчливого типа есть ненависть; для выхода нужны драки. Дети, находящиеся в атмосфере, совершенно лишенной ненависти, не проявляют ее.
Я полагаю, что то значение, которое фрейдисты придают агрессивности, вызвано изучением семей и школ — таких, каковы они есть. Нельзя изучить собачью психологию, наблюдая ретривера на цепи. Не стоит и умозрительно теоретизировать по поводу человеческой психологии, когда человечество посажено на строгую цепь, создававшуюся поколениями жизнененавистников. Я утверждаю: в свободной атмосфере Саммерхилла проявления агрессивности совершенно непохожи на те, что характерны для школ со строгой дисциплиной.
Однако свобода в Саммерхилле отнюдь не означает пренебрежения здравым смыслом. Мы принимаем все меры предосторожности, чтобы обеспечить безопасность учеников. Например, дети могут купаться, только если на месте находятся спасатели — по одному на шестерых детей; ни один ребенок младше 11 лет не может в одиночку ездить на велосипеде по улице. Эти правила исходят от самих детей, они утверждены голосованием на общем собрании школы.
Лазанье по деревьям никаким законом не регламентировано. Лазанье по деревьям — часть жизненного образования; запретить вообще рискованные предприятия значит сделать ребенка трусом. Мы запрещаем лазанье по крышам, пневматические ружья и другое оружие, которое может поранить. Я неизменно беспокоюсь, когда все как сумасшедшие дерутся на деревянных мечах, и настаиваю на том, чтобы их концы были обмотаны резиной или тканью, но и при соблюдении этих условий я счастлив, когда сумасшествие идет на убыль. Трудно провести границу между разумной осторожностью и излишней мнительностью.
У меня никогда не было любимчиков в школе. Конечно, какие-то дети нравятся мне больше, но я научился не показывать этого. Возможно, успех Саммерхилла отчасти объясняется тем, что дети чувствуют: к ним ко всем относятся одинаково и уважительно. Я всегда боюсь сентиментального отношения к детям в любой школе; ведь так легко воображать своих гусят лебедями и видеть Пикассо в ребенке, способном заляпать краской лист бумаги.
В большинстве школ, где мне пришлось преподавать, учительская была маленьким адом, полным интриг, ненависти и зависти. Наша учительская — счастливое место. Здесь нет злобы. В условиях свободы взрослые, как и дети, обретают счастье и доброжелательность. Бывает, что кто-то из новых членов нашего коллектива поначалу реагирует на свободу почти так же, как дети: он может ходить небритым, подолгу валяться в постели утром, даже нарушать законы школы. К счастью, у взрослых изживание комплексов обычно происходит быстрее, чем у детей.
Через воскресенье по вечерам я рассказываю младшим детям истории их собственных приключений. Я делаю это годами; они побывали в глубинах Африки, на дне океанов и за облаками. Некоторое время назад я рассказал им, что случилось после моей смерти. Саммерхилл перешел под начало сурового человека по имени Маггинс. Он сделал уроки обязательными. Если кто-то произносил всего лишь «черт!», его наказывали розгой. Я живописно изобразил, как все они кротко подчинились его приказам.
Детвора — от 3 до 8 лет — пришла в ярость: «Мы не подчинились. Мы все убежали. Мы его убили молотком. Думаешь, мы бы стали терпеть такого человека?»
В конце концов я понял, что смогу успокоить их, только ожив и вышвырнув господина Маггинса за порог. Это были самые младшие дети, никогда не знавшие строгой школы, и их ярость была спонтанна и естественна. Детям было противно даже подумать о мире, в котором директор школы не на их стороне, благодаря их опыту жизни не только в Саммерхилле, но и дома, где мама и папа тоже всегда за них.
Один американский гость, профессор психологии, критиковал нашу школу за то, что она — остров, чье население не участвует в окружающей жизни и не является органической частью более крупной социальной общности. Я в ответ поинтересовался: а что произошло бы, если, создавая школу в маленьком городке, я попытался бы подстроить ее под вкусы местного населения? Сколько человек — в расчете на сотню родителей — одобрили бы свободу выбора в отношении посещения уроков? Сколько человек согласились бы с правом ребенка мастурбировать? С самого первого слова я вынужден был бы приносить в жертву компромиссам то, в истинность чего я верю.
