Aндрей Курпатов - Дневник «Канатного плясуна»
— И что будешь ты делать с ней! — хохотал я. — Фальшивые монеты штамповать, старый комедиант!
— Я буду каяться духом и искупать свою слабость, — мигом выпалил чародей, словно заправский базарный торговец.
— Тебе же не истина нужна, а ее отсутствие! Иначе как ты будешь юродствовать?
— Ты прав, но другому меня не учили, — ответил чародей, явно смущенный своей откровенностью.
— Когда же перестанешь ты быть школяром и взглянешь на жизнь свою непринужденно? Зачем тебе эта мука?
— Но ведь это… — он помедлил, — это своего рода времяпрепровождение.
— Тебе нравится?
— Я не знаю другого.
— Ты создаешь препятствия, чтобы преодолевать их. Ты высасываешь из пальца трагедию, чтобы было над чем плакать. Ты что, разве не видишь, что Мир не знает слез?
— Может быть, ты и прав, но что тогда знает твой Мир?! - возмутился старик.
— Мой Мир? Мой Мир знает радость! — весело отвечал я.
— Но чем она лучше слез, горя и мук? Ведь это просто еще один способ времяпрепровождения!
В этот миг мой смех внезапно улетучился, словно кто-то провел перед лицом моим широкой ладонью.
— Так говорит лишь подлинно одинокий! Да, следует тебе идти к Заратустре. Но не ищи у него того, что желаешь найти, ибо не может он дать того, что ты ждешь, будь ты тысячу раз чародеем, но только то, что может! Иди же, ты найдешь дорогу, комедиант, а я слышу зов. Мне не время еще возвращаться!
Я вскочил на ноги и побежал дальше.
Вне служения
Вот я и снова наедине с самим Собой. Мне радостно и покойно: хоть я и один, но я не ощущаю себя одиноким. Встречи и расставания — эпизоды жизни, и в каждом из них своя радость. Одиночество же — это печаль и скорбящие думы, одиночество — это чувство, где сокрушаются мечты и тлеют обиды.
Отчего же даже среди людей люди чувствуют себя одинокими? Не оттого ли, что ищут они себе помощи и поддержки, защищенности и воодушевления? Но кто же будет помогать и поддерживать, защищать и воодушевлять, если всякий думает не о том, как сделать это, но о том, как получить? Как тут не чувствовать себя одиноким?
Синоним одиночества — слабость. Но как же слабы те, кто даже слабости своей признать не в силах! А слабый испытывает страх, слабый побиваем. И чем же занят слабый, как не попытками защититься от всего и вся? Носится он со своею болью и ссадинами своими, как сиделка у тяжелобольного, от всего ограждает себя одинокий. Одиночество — неприступные стены слабости.
Синоним одиночества — страх. Переступить границы себя, избавить себя от границ — вот чего человек боится по-настоящему, вот от чего чувствует себя одиноким. Он подобен мертвецу, он исключен. Чего же бояться ему теперь? Страх ради страха — вот безумие одиночества. И чтобы оправдать бессмысленность своего страха, придумывает человек монстров, их он поселяет в себе, сам себя ими пугает, пугается и боится.
Так я думал, и тем временем прошел мимо странного человека, сидящего на обочине дороги. Лишь его чернота, а он был весь в черном, зацепила мой глаз. Я остановился.
«Он подобен камню — так он черен! Он скрыт в самом себе, он заключен в казематах слабости и страха. Каких-то демонов видит сейчас одинокий человек этот в своем забытьи?» — подумалось мне, когда я смотрел на это странное существо с одним глазом.
— Милейший! — позвал я незнакомца, заглядывая ему в единственный глаз.
Ответа не последовало, глаз недвижимо смотрел внутрь и видел, как мне показалось, что-то ужасное или, может быть, великое, что-то, вводящее в полное оцепенение.
— Привет! А-у, я тут… — протянул я.
В ответ единственный глаз незнакомца медленно пошевелился, но и только.
— Все хорошо, опасность миновала, можно очнуться, — говорил я, как анестезиолог, приводя в сознание пациента, выходящего из наркоза после тяжелой операции.
— А? Что? — растерянно, еле слышно прошептал одноглазый.
— Я говорю: привет! Все хорошо…
— Ааа! — заорал он вдруг, словно бы увидал что-то чудовищное, и отшатнулся, закрываясь от меня трясущимися руками.
— Ну брат, довольно, — с утрированной серьезностью произнес я. — Давай, бери себя в руки, и хватит дурака валять. Ты кто?
— Кто ты?! - продолжал вопить незнакомец.
— Да, плохо дело…
— Я — дающий благословение! — взбеленился вдруг мой очумелый собеседник.
— Ничего себе! — я был потрясен, это точно. — Благословишь? — прагматично поинтересовался я.
— Я больше не благословляю! — его голос зазвенел в удивительном раздражении, сбиваясь на высокую ноту.
— Тогда ты уже «не дающий благословения», — спокойно резюмировал я.
— Бог умер, я отпеваю Его.
— Чего ради?
Одноглазый рассерженно передернул плечами и, исполненный благородного негодования, сел ко мне боком, демонстративно обхватив руками колени, как трехлетний ребенок, которому не дали обещанной конфеты.
— Умер Бог, которого не было, — сказал я, усевшись точно таким же образом. — Ты оплакиваешь себя, благословивший собственное горе.
— Откуда ты знаешь? Ты друг этого безбожника Заратустры?!
— Твой взгляд обращен внутрь тебя, но у тебя внутри нет ничего, кроме тебя самого. Что умерло в тебе, что бы мог ты оплакивать?
— Умерла моя жизнь, — прошептал дающий благословение и расплакался.
— Умирает в тебе человеческое, а жизнь твоя пока только поблескивает. Так не отчаивайся, человек: ты обретешь самого Себя! Пусть же умрет твой Бог, имя которому — одиночество.
Одноглазый продолжал плакать, растирая грязь по стареющему лицу.
— Эта дорога ведет к Заратустре? — спросил он тихо через несколько минут, в течение которых я сидел молча, рассматривая небо.
— Все они… — сказал я в ответ, поднялся и отправился дальше.
Самый безобразный человек
Лес постепенно редел и вот внезапно совсем кончился, словно оборвался. Моему взору открылся другой, ужасающий, ландшафт: пустыня темно-красного песка дымилась зловонными испарениями. Множество змей, огромных ящериц и чудовищных насекомых кишело у меня под ногами. Но, как это ни странно, я не был сильно испуган. Каждый занят своим делом, а я не собираюсь никому мешать, так что на сердце у меня было легко и спокойно.
Огромная насыпь одиноко возвышалась над этим морем пресмыкающихся, оттуда слышался мне крик о помощи, туда я и направился.
— Туда ли пришел ты, куда хотел прийти? — спросил меня чей-то голос с вершины холма.
— Я бы не мог быть там, где не хотел бы я быть, — крикнул я в ответ.
— Смело! — расхохотался обладатель загадочного гортанного голоса. — Ты любишь загадки?
— Нет.
— Но, кажется, ты обладаешь пытливым умом? — удивился незнакомец.
— Любые ответы ложны, а чужая правда — чужая правда. Зачем же хранить никчемное и покушаться на чужое? Яне вор и не скряга!
— Ты друг Заратустры? — голос незнакомца дрогнул.
— Ты знаешь? Покажись! — Я отвратителен.
— Что ж поделать? Безобразное лучше несуществующего, а я не люблю лишь несуществующее.
— Отчего же? — удивление незнакомца казалось неподдельным.
Я рассмеялся:
— Как же можно любить то, чего нет? — Я люблю то, чего нет!
— Да? — настал и мой черед удивляться.
— Я убил Бога, Его больше нет, но теперь я люблю Его больше, чем когда Он был жив. Мне были отвратительны его речи! Мне были не по нраву Его бессмысленные деяния! Он сострадал, не страдая! — за негодованием слов безобразнейшего мне слышались невыплаканные слезы.
— Так, может быть, Он и не сострадал вовсе?
— Неправда! — его голос дрогнул.
— Ты сам себя водишь за нос! Думаешь ты, что убил Бога, но убил ты лишь то, что было о Нем сказано.
— Откуда тебе знать?! - рассвирепел мой собеседник. — Мое страдание неизбывно, так может страдать лишь тот, кто посмел убить Бога!
— Ты разрушил сказанное и оказался теперь в пустоте молчания. Ты чувствуешь себя одиноким, оттого и твое страдание. Но не потому страдаешь ты, что убил Бога, а просто молчание, обрушившееся на тебя, не по твоим плечам. Но знай, что и твоя пустота, и окружающая тебя пустота столь же иллюзорны, сколь и уничтоженные тобою о Нем песнопения.
— Ты хочешь сказать: Его не было?! Ты думаешь, я его выдумал?! Ты что же, считаешь меня за обманщика и глупца?! - он появился из-за холма, его губы дрожали, он действительно был отвратителен, но не из-за внешности, а скорее, из-за вычурности своего негодования.
— Погубить иллюзию — не значит обрести истинное.
— Комедиант! Жалкий комедиант! — он тряс передо мной своими огромными кунаками, от чего свисающая с них, словно бы лишняя, кожа омерзительно дрожала.
Я поборол неприязнь.
— Перестань! Ты лучше меня знаешь, что никого не убивал!
