Aндрей Курпатов - Дневник «Канатного плясуна»
Свет мой разрывает колесо вечного возвращения, ибо не для вечности творю я, но источником Света хочу я быть для Другого!
Вот отчего проявляюсь я благодаря Свету!
IV
Если есть я, то есть я благодаря ощущению самого Себя.
Сколько занят я был собою, да так, что и не было меня вовсе! Пестуя свое, не был я собою Самим, но только своим, своим, и только.
Так я и пил из этого кубка свое, но не насыщался. Все достижения мои были лишь ядом, ибо фанфары побед моих сковывали меня страхом!
Кто сказал, что море — это соленая вода? Неужели же я морем сегодня полоскал себе горло больное? Нет, море — это Море! И я — это не мое, но я Сам.
И Жизни неведомо мое, все мое обратит она в пепел, и за это я Ей благодарен! Лишь ощущая самого Себя, соучаствую я в созидании Жизни, ибо только самим Собою могу ощутить я Другого, но не своим!
И когда ощущаю я самого Себя, то останавливается колесо вечного возвращения, и созидаю я Жизнь, которая и есть то, что созидается!
Не знает Другой моего, ибо мое делает его другим. Но алкает Другой меня Самого, ибо Он алкает мой Свет! Ему несу я самое дорогое, что есть у меня, — самого Себя, ибо не боюсь я Другого, ибо ощущаю я близость, ощущаю Контакт, в котором и созидается Жизнь!
Вот отчего я есть благодаря самому Себе!
V
Если ощущаю я полноту самого Себя, то ощущаю ее благодаря Миру.
Что ж так любим жить мы среди развалин? Что ж тлен для нас Жизни дороже? Что ж ищем мы в кромешной тьме одиночества? Не от того ли, что мы недостаточны?
И вот я сказал: «Довольно!» Я сказал, переступая страх свой, и открылся мне Мир, ибо остановил я свои поиски, и стал я собою Самим, стал я источником Света, открыт ныне я для Другого!
Для Двоих создан Мир, ибо Двое есть Жизнь, ибо то она, что созидается! Божественная пара — Мир и Жизнь — вот обитель Двух, что являют собой Света единство, который Един! Вот какова моя полнота, что ощущаю я благодаря Миру!
Не знает Мир кольца вечного возвращения, ибо не знает Он нуля и бесконечности также не знает Он, ибо неисчислим Мир, ибо как можно счесть Свет в обители Света? В полноте своей перестал я вращаться, и ушла суета, а Жизнь исполнила Мир, созидаясь!
Вот отчего ощущаю я полноту самого Себя благодаря Миру!
VI
Если я светел, то светел я благодаря Танцу.
Сколько мы сокрушаемся, сколько сетуем! Во что превратили мы мир! Воистину, если бы неумерли мы еще, то следовало бы нам умереть, не умеющим Танцевать!
Почему так ценим мы пустоту и радости нашей не знаем? Не от того ли, что не ощущали мы золотисто-изумрудного восторга своего Танца? Но как же можно не Танцевать, если Свет Един, Мир создан для Двух, а Жизнь — это то, что созидается?
Долго я был плясуном, долго плясал я на потребу зевак, подобно рыночному скомороху, ибо самим Собою я не был и не знал я счастье Контакта, ощущая Другого! Но, открыв Другого, разве мог я удержаться от Танца!
Сколько помню себя, всегда было у меня тело, но никогда не был я своим телом, ибо не был я самим Собой. Теперь же я ощущаю свой Танец, каждой толикой своего существа я Танцую и Пою музыкой Света!
И ныне Мир играет Двум на божественной лире своей, и ныне Жизнь созидается Нами, растворяя вечность!
Стал для меня Другой альфой и омегой, и поманила меня мистерия Танца, и в обители Света обрел я радость свою!
Вот почему светел я благодаря Танцу!
VII
Если радостен я, то радостен я благодаря Жизни.
Созидается Жизнь, созидается! Слышу я Ее сладкое Пение, и кровь веселая вскипает в жилах моих! Я любуюсь Танцем божественным Жизни, что подобен изгибу крыла, что, как птица свободен, и рвется мой страх, мой истлевший саван!
В обители Света созидающееся лучится! Вот я и стал легковесным, ибо пали тяжкие путы! Ибо Другой приходит и берет меня за руку, озаряя глаза мои своим Светом! Танец возвращает меня к Жизни!
О, Жизнь, ныне узнаю я Тебя! Неужели же знал я Тебя и прежде? Неужели же мог я покинуть твой божественный край? О, как же был я безумен! Как тяжелы были путы мои, как безгранична была моя слепота!
Но нет больше слов, все теряется в Свете, Свете, что не отбрасывает тени, хотя Нас Двое! Но я знаю ответ — Ты Един! Так вот же я, Свет! Мы Танцуем, и созидается Жизнь, ибо она то, что созидается!
Разрушены ныне границы вечности, рассыпалась она и освободила радость мою, что обрел я в Жизни благодаря Другому!
О Жизнь, я неразумное Твое дитя! Прими же радость мою, ибо я счастлив! — Такова моя благодарность!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ (ноябрь — декабрь)
«Бабочка! Как танцует она шелковыми крыльями, легковесная, любящая сладость!
Она трудится, не принуждая себя, а потому не ропщет, не кряхтит и не охает.
Танцуя, переносит она пыльцу с цветка на цветок, весельем своим созидает она близость!
То, что кажется легковесным, наиболее весомо!»
Так говорил Заратустра, но не о бабочке, а о человеке, но об этом умолчал Заратустра.Жертва медовая
Неделя прошла в сборах и приготовлениях. Заратустра переполошил полгорода, я же потрясен и обескуражен: я и представить себе не мог, что столько моих друзей, бывших пациентов, да и просто знакомых немедленно и абсолютно конкретно откликнутся на произошедшее, причем без всякого моего внутреннего на то согласия. Мне неловко, да я бы никогда и не принял этой помощи, само их участие — вот что бесконечно дорого.
Эта забота, столь непосредственная и столь искренняя, заставила мое сердце биться с таким волнением, что я едва был способен вымолвить надлежащие слова благодарности, узнавая о каждой новой «медовой жертве».
(Зар почему-то называет эту сердечную помощь «медовой жертвой», может быть, потому, что друзья мои нежно жужжат, как трудолюбивые и, мне кажется, все же несколько сердобольные пчелы?)
Я смущен, мне неловко. А когда уже через каких-то пару дней Зар отрапортовал, что необходимая сумма собрана, я расплакался, сам не знаю почему.
Впрочем, я как и прежде считаю, что друзья познаются не в беде, а в радости. Раньше я говорил (это есть даже в какой-то из моих книг), что попавшему в беду поможет любой уважающий себя человек, но только радость разделит со мной настоящий друг.
Теперь я знаю и еще кое-что: в беде друг поможет мне с радостью, а я буду рад этой помощи не как доказательству дружбы, но как свидетельству нашей неразделенности, нашей близости.
Мне много говорили о глубине: этот, мол, «глубок», а этот — «поверхностен», кто-то «высоко поднялся», а этот «пал». Странные разговоры. Искать нужно не вертикали, это только лифт ездит вверх-вниз, а широту — это честнее и лучше.
Благодаря моим близким, моим друзьям я чувствую себя широким. Высота анахронична, и потом, ведь никогда не знаешь — вскарабкиваешься ли ты наверх или же на самом деле устремлен вниз. По крайней мере, достоверных критериев здесь нет.
«Медовая жертва»… Заратустра что-то говорил мне о цветочной пыльце, о нектаре плодов, о фруктовом воске. Он говорил мне о бабочках и пчелах, «они вкушают и создают, порхают и трудятся, они самодостаточны, но не замкнуты в самих себе, они ласкают глаз и дают пищу». Не очень хорошо помню, но Зар говорил об этом, как о чем-то очень важном.
Зар совсем поседел, его голова стала белой, почти сахарной. Он подстригся очень-очень коротко. Множество больших и малых морщинок, как трещинки на старинной картине, покрыли его живое лицо. В глазах, к счастью, не появилось грусти, но они стали еще более пронзительными, еще более зоркими.
Я ужасно мучаюсь его волнением, право, происходящее со мной совсем того не стоит! Зачем же так из-за меня переживать? Все так естественно — как-то же нужно умирать. Не хочется думать, что все они готовятся к моей смерти, я ведь жив еще пока…, а этого «пока» вполне довольно.
Перелет прошел нормально. Мы в Париже, пока поселились в отеле, но уже завтра меня положат в больницу. Сегодня были на приеме у нейрохирурга, меня посмотрели, дообследовали. Операция, по всей видимости, через два дня, паллиативная: частично удалят опухоль и освободят от чрезмерного сдавления зону дыхательного центра.
В сочетании с химиотерапией можно будет еще какое-то время прожить, хотя и не долго, а потом отправлюсь на «Елисейские поля», но не на те, что здесь, а на те, куда отправляются с чувством выполненного долга. Хочется шутить, так, смехом, уничтожается идеализм, а потому — страх. Его смерть — самая забавная из всех.
Мы гуляем по Парижу, я уговорил Зара сходить в Лувр (впрочем, он и не сопротивлялся), мне хотелось увидеть три заветные картины Леонардо. Почему-то никогда не думал, что это возможно, а ведь, в сущности, такой пустяк!
