Карл Юнг - Структура и динамика психического (сборник)
395 Из автобиографии Игнатия Лойолы, которую он надиктовал Луису Гонсалесу103, мы узнаем, что ему доводилось созерцать ярчайший свет, иногда принимавший форму змеи. Она являлась, исполненная сияющих очей, которые вместе с тем не были таковыми. Сначала его чрезвычайно тешила красота этого видения, однако со временем он признал в нем злой дух104. В видении Лойолы преломляются, по сути, все аспекты нашей «глазной или зрительной» темы и возникает наиболее впечатляющая картина бессознательного с его рассеянным свечением. Легко представить себе смятение средневекового человека перед лицом в высшей степени «психологической» интуиции, особенно если ему не известен ни догматический символ, ни адекватная аллегория из патристики, которые могли бы прийти на помощь. Но на самом деле Игнатий был не так уж далек от истины, поскольку множество глаз – это атрибут Пуруши, космического человека индусов. В Ригведе (10.90) сказано: «Пуруша – тысячеглавый. / Тысячеглазый, тысяченогий. / Со всех сторон покрыв землю, / Он возвышался (над ней еще) на десять пальцев»105. Моноим у арабов, согласно Ипполиту, учил, что Первый Человек (λνθρωπος) представлял собой монаду (μία μονάς), не составную (άσύνθετος), неделимую (άδιαιρετος) и в то же самое время – составную (συνθετή), делимую (διαρετή). Эта монада есть йота, или точка (μ’ια κερα’ια), это мельчайшая из единиц, соответствующая кунратовской scintilla, она имеет «множество лиц» (πολυπρόυωπος) и «множество глаз» (πολυόμματος)106. Причем Моноим основывается здесь главным образом на прологе к Евангелию от Иоанна. Подобно Пуруше, его первый Человек есть вселенная (άνθρωπος είναι τό πάν)107.
396 Такие видения следует понимать как проявления интроспективной интуиции, которые каким-то образом врываются в сферу бессознательного, и вместе с тем как ассимилированные формы центральной христианской идеи. Естественно, этот мотив имеет тот же смысл и в современных снах и фантазиях, где он появляется то в виде звездного неба, то в виде звезд, отражающихся в темной воде, то в виде самородков золота или золотого песка, рассыпанного по черной земле108, то в образе ночной регаты – множества огней на фоне темной поверхности моря, то в форме одного-единственного глаза, глядящего из морских глубин или из бездны, то как парапсихическое видение светящихся шаров и т. п. Поскольку сознание всегда описывалось в терминах, производных от характеристик света, вполне допустимо предположить, что это множественное свечение соответствует тончайшим феноменам сознания. Если свечение проявляется в монадной форме как нечто единичное – звезда, солнце или глаз, оно быстро принимает форму мандалы и, следовательно, должно быть истолковано как Самость. Это не имеет ничего общего с «двойственным сознанием», поскольку ничто не указывает на диссоциацию личности. Напротив, символы Самости являются по своему характеру «объединяющими»109.
7. Паттерны поведения и архетипы
397 Мы установили, что нижняя граница психического проходит там, где функция высвобождается из-под власти принудительной силы инстинкта и становится послушна воле, а также определили волю как энергию, которой некто располагает. А это, как было сказано, подразумевает наличие субъекта, наделенного способностью суждения и сознанием. Таким образом, мы приходим, собственно, к утверждению того, с отрицания чего начинали, а именно – к отождествлению психического с сознанием. Дилемма эта разрешится, как только мы уясним себе всю меру относительности сознания: его содержания являются одновременно осознанными и бессознательными, то есть в одном отношении осознанными, в другом – бессознательными. Как всякий парадокс, это утверждение поначалу кажется непостижимым110. Однако нужно свыкнуться с мыслью, что сознание и бессознательное не имеют четко очерченных границ; одно начинается там, где отступает другое. Дело в том, что психическое представляет собой сознательно-бессознательное целое. Что же касается «ничейной территории», названной мною «личное бессознательное», то легко доказать, что ее содержания вполне отвечают нашему определению психического. Однако, если исходить из такого определения «психического», возникает вопрос: существует ли психическое бессознательное, которое не является ни «окаймлением сознания», ни личным бессознательным?
398 Я уже упоминал, что Фрейд установил, что в бессознательном присутствуют архаические остаточные формы и примитивные способы функционирования. Дальнейшие исследования и богатейший материал наблюдений подтвердили этот вывод. Учитывая строение тела, было бы странно, если бы психическое оказалось единственным биологическим феноменом, в котором не обнаруживалось бы различимых следов его эволюции. Вполне вероятно, что в случае психического таковые связаны с инстинктивной основой. Биологическая концепция «паттернов поведения» соотносит инстинкт с архаическим следом. Аморфных инстинктов фактически не существует, то есть каждый инстинкт несет в себе паттерн соответствующей ему ситуации. Он всегда воплощает некий образ с неизменно присущими ему чертами. Инстинкт муравья-листореза следует образу, в котором схвачено все – муравей, дерево, лист, его «срезывание», транспортировка и даже маленькая муравьиная плантация111. Если какое-то из этих условий отсутствует, инстинкт не срабатывает, поскольку он невозможен вне своего общего паттерна, своего образа. Такой образ представляет собой априорный прообраз. У муравья он является врожденным, первичным относительно любой его активности, поскольку для него никакая активность вообще немыслима, покуда ее не инициирует и не сделает возможной инстинкт, основанный на соответствующем паттерне. Такая схема верна для всех инстинктов и проявляется в одной и той же форме у всех особей данного вида. Это так же верно и для человека: ему присущи априорные прообразы инстинктов, которые задают основания и паттерны его активности – постольку, поскольку он действует инстинктивно. Как биологическое существо, он не имеет выбора и вынужден действовать специфически человеческим образом и следовать своему паттерну поведения. Это задает довольно узкие границы возможного для него диапазона желаний и волевых актов; чем уже диапазон, тем примитивнее человек и тем больше его сознание зависит от сферы инстинктов. Хотя, в каком-то смысле, вполне корректно рассматривать паттерны поведения как сохранившиеся архаические следы, как это делал Ницше применительно к функции сновидений, хотя такой подход не совсем справедлив, так как не учитывает биологический и психологический смысл этих прообразов. Это не просто реликты и рудименты более ранних способов функционирования – это неустранимые и биологически необходимые регуляторы инстинктивной сферы, их область действия распространяется на все психическое и ограничивается в своей безусловности лишь рамками относительной свободы воли. Можно сказать, что в образе выражается смысл инстинкта.
399 Хотя идея о существовании инстинктивных паттернов не противоречит биологии человека, эмпирически доказать существование конкретных прообразов очень сложно. Ибо орган, посредством которого мы могли бы постичь их, – сознание – представляет собой не только результат трансформации изначального инстинктивного образа, но и сам инструмент этой трансформации. Поэтому не удивительно, что человеческий разум бессилен выявить присущие человеку прообразы, подобные тем, о которых нам известно в мире животных. Я должен признать, что не вижу прямого пути для решения этой проблемы. И тем не менее, мне удалось (как я полагаю) найти косвенный подход к исследованию инстинктивных образов.
400 Здесь я хотел бы вкратце описать, как произошло это открытие. Мне часто приходилось наблюдать пациентов, чьи сновидения указывали на богатый запас фантазийного материала. Неизменно, через самих пациентов, я проникался впечатлением, что они были преисполнены фантазий, но при этом оказывались не в состоянии рассказать мне, где, собственно, находится источник внутреннего напряжения. Поэтому я брал в качестве отправной точки тот или иной образ из сновидения или ассоциацию пациента и, исходя из этого, ставил перед ним задачу детализировать или развить эту тему, отпустив поводья своей фантазии. В зависимости от индивидуальных склонностей и талантов пациент мог решать эту задачу любым способом – посредством драмы, умозрительных рассуждений, зрительных и звуковых образов, обращаясь к танцу, живописи, рисунку или же моделированию. В результате использования этой техники у меня накопилось огромное число набросков, рисунков и сложных композиций, которые долгие годы приводили меня в недоумение своим разнообразием, пока я не осознал, что стал свидетелем спонтанных проявлений бессознательного процесса, который осуществлялся технически с помощью художественных навыков пациента; позднее я назвал его «процессом индивидуации». Но задолго до того, как на меня снизошло это озарение, я заметил, что применение данного метода часто ведет к уменьшению частоты и интенсивности сновидений, тем самым ослабляя не находящее выражения давление, идущее от бессознательного. Во многих случаях это приносило весомый терапевтический эффект, что поощряло и меня, и моего пациента усиленно работать в этом направлении, несмотря на не сообразные ни с чем результаты112. Чем больше я подозревал, что эти конфигурации, построения или узоры несут в себе определенную заданность, тем меньше я готов был отважиться строить на этот счет какие-либо теории. Подобная сдержанность давалась мне нелегко, так как во многих случаях я имел дело с пациентами, которые нуждались в умственной point d’appui[60]. Я должен был давать хотя бы предварительную интерпретацию, в меру своих возможностей, пересыпая ее бесчисленными «возможно», «если», «однако» и никогда не переходя за пределы раскрывающейся передо мною картины. Я всегда делал все возможное, чтобы свести интерпретацию каждого побочного образа к вопросу и предоставить пациенту возможность ответить на него благодаря свободному полету фантазии.
