Паоло Мантегацца - Физиогномика и выражение чувств
Нам остается сказать несколько слов о мимике, свойственной некоторым профессиям. Известно, как часто, при виде какого-либо незнакомца, мы восклицаем: «Этот человек должен быть аптекарем! Держу пари, что это священник или переодетый солдат! А этот непременно столяр!» И нередко эти предположения, высказанные на удачу, оказываются верными.
Если в подобных суждениях или, вернее сказать, догадках мы отбросим то, что может зависеть от покроя одежды и манеры говорить, то все остальные признаки будут относиться к области мимики. Таким образом, профессия оказывает изменяющее влияние на выражение нашего лица, равно как на наш характер, наше здоровье и на множество других внутренних и внешних отношений нашего «я».
Всего более видоизменяют мимику такие профессии, при которых ежедневно повторяются одни и те же мышечные движения или известный род мозговой работы. Вот почему я узнаю дрогиста, аптекаря, столяра, священника и солдата легче, чем других членов общества.
Привычка постоянно сидеть за прилавком и выделывать сверточки и пакеты, придает жестам дрогиста весьма своеобразный характер; у аптекаря выступает почти та же черта, но соединенная с важностью чародея, царящего над предрассудками, страхами и тайнами. По той же причине и врач нередко похож на аптекаря, только у него больше стереотипной серьезности человека, который не может и не должен улыбаться среди страданий, почти постоянно происходящих пред его глазами.
Труднее сказать, почему мне удается часто отличать столяра от других мастеров, обрабатывающих и выделывающих разные материалы. Я считаю возможным, впрочем, объяснить это тем, что привычка стругать, сверлить, пилить, проводить линии, отыскивать симметрии в кусках дерева придает мышцам лица особое выражение, остающееся навсегда.
Священник и солдат принадлежат к определенным общественным сословиям; они носят форму и внешние знаки, которые как бы врезываются в их кожу, мышцы и во все их существо. Жест солдата всегда точен, резок, энергичен: жест священника, податливый и плавный, словно парит в высших сферах, населенных херувимами. Солдат, даже в гражданском платье, всеми своими жестами выражает усвоенную им привычку повиноваться или командовать. Священник, даже в светском костюме, удерживает на себе следы рясы и узкого воротника; пальцы его как будто постоянно благословляют или разрешают грехи; его губы точно непрерывно бормочут унылую требу; он вечно находится в каком-то созерцании, словно беспрестанно чует благовоние небесного фимиама или какое-нибудь земное лицемерие. Один из лучших моих друзей, д-р Эммануил Мальфаки, полагает, что священника можно узнать по его нижней губе, всегда выдающейся, а иногда даже отвисшей, и еще по привычке мусолить себе палец, чтобы быстрее переворачивать листки своего молитвенника.
Легко также отличить от всех других людей моряка, кавалериста и танцовщика; само собою понятно, что это зависит от их особенного способа пользоваться своими ногами. Привычка к верховой езде достаточно ясно определяет национальную черту венгров, арабов и народов Аргентинской республики.
У часовщиков, банкиров, нотариусов, адвокатов есть также своеобразные жесты. Но здесь распознавание становится менее верным и довольно затруднительным. По этому поводу можно бы написать не одну любопытную страницу; забавные карикатуры можно бы нарисовать на каждую профессию, но из всего этого наука мало извлечет материала, пригодного для возведения солидных и положительных построений.
Глава XIX. Сдержанность и притворство выражения
Мимика есть эффект центробежного тока, исходящего из головного и спинного мозга. Если бы каждому волнению и каждому психическому явлению постоянно соответствовали известные мышечные сокращения или расслабления, то было бы весьма легко определить выразительное значение всякого мимического движения, как только под рукою имелись бы опытные данные, необходимые для составления уравнения. При этом условии мы могли бы не только понять смысл выражения, но даже измерить и степень вызывающей его силы. К сожалению, задача не может быть уложена в эти тесные рамки, так как она оказывается гораздо сложнее. В тот момент, когда волнение готово выразиться известным образом посредством той или другой группы мышц лица, туловища или конечностей, оно часто осложняется противодействующими или умеряющими моментами, под влиянием которых мимика испытывает различные модификации и, в конце концов, при одном и том же волнении может оказаться совершенно измененной. Таким образом, мы утверждаем, что мимически весьма редко выражаются простые волнения, и что, вообще говоря, мы имеем перед собою равнодействующую различных и противоположных сил, взаимно уравновешивающих и видоизменяющих одна другую. В этом состоит главное возражение, которое выставляется против физиогномики, в смысле толкования внутреннего человека, и которое послужило поводом для Лафатера написать его первый отрывок – об ошибках, приписываемых физиономисту[91]. Но это было столетие тому назад, когда защитник физиогномики не располагал экспериментальными данными, а также тонкими, строгими, неопровержимыми выводами науки, которые давали бы ему возможность возражать своим противникам с более солидным оружием в руках, проникая в самую сущность дела. Кроме этого затруднения, зависевшего от эпохи, в которую жил Лафатер, он, благодаря своей чувствительной натуре, обыкновенно быстро скользил по поверхности явлений, чтобы насладиться пылом того чувства, какое они ему внушали.
Мы согласны, что физиономист иногда заблуждается; однако, мы твердо убеждены в том, что подобные заблуждения указывают только на недостаток в нем проницательности, но отнюдь не доказывают, что наука, которою он занимается, сама по себе ложная. Построенное на ошибках физиономиста заключение, будто физиономика вообще не заслуживает никакого доверия, было бы равносильно утверждению, что разум – химера, потому что и всякому разумному человеку случается иногда поступать вопреки требованиям разума.
Лафатер и другие, менее известные физиономисты, по отношению к причинам, сбивающим с толку наши суждения о мимике, занимались почти только одним притворством, хотя на самом деле есть, кроме этого, много и других противодействующих факторов. А так как, с другой стороны, физиономисты постоянно смешивали анатомию с мимикой, другими словами, явления стойкие с изменяющимися, то понятно, что они могли только слабо защищаться от нападений своих противников.
Сложные мимические эффекты можно наблюдать у наиболее смышленых и близких к нам по развитию домашних животных. Положим, что собака была несколько раз наказана за то, что вскакивала на стол и хватала поставленное там мясо. Затем ей предлагают вкусный кусок на блюде и ставят его перед нею. Казалось бы, собака должна в этом случае проявить самую простую мимику стремления к еде и к удовольствию; но ведь в то же время она вспоминает и полученные суровые внушения; и вот попеременно она то взглядывает на мясо, виляя хвостом, то бросает на вас вопрошающей и подозрительный взор, время от времени мимика ее прерывается, и она смотрит в пространство, точно она отвлечена и озабочена чем-то посторонним. Такая картина живо представляет выражение удовольствия, возмущенного страхом. И конечно, это не единственный пример, представляемый животными. Я сошлюсь в этом отношении на охотников, которым приходится наблюдать сотни подобных картин, или на тех людей, которые держат у себя смышленую кошку и могут постоянно следить за хитрыми повадками этого домашнего тигра.
У человека простое и откровенное выражение всегда усложняется и видоизменяется актом воли; но и воля, в свою очередь, может испытывать колебания под влиянием какого-нибудь психического и изменчивой природы.
Вот несколько примеров.
Стыдливость, особенно у женщины, которой она более присуща, нежели нам, мужчинам, может видоизменять или даже совершенно скрывать любовное сладострастие. Таким образом, чувство стыдливости открывает нам несколько картин высшей эстетики, где удовольствие то одерживает верх и опрокидывает все преграды, противопоставляемые волей, то стыдливо прячется под покров благородного лицемерия. В других случаях, напротив, желание обмануть товарища наслаждений или понравиться ему может заставить более или менее искусно подделать порывы страстного влечения, которого вовсе не чувствуют.
Иногда также мужество или самолюбие являются как бы укротителями мимики страдания, – и вот на спазмолически сведенном лице блестит насильственная улыбка, или же достигается желанная неподвижность, налагающая узду на самые сильные и непреодолимые мышечные сокращения. В этом отношении я отсыпаю читателя к моей «Физиологии страдания», где целая глава посвящена исследованию некоторых фактов, задерживающих развитие выражений страдания. Ради того, чтобы дополнить предлагаемый эскиз, да позволено мне будет напомнить здесь важнейшие из моих заключений. Самые выдающиеся признаки притворных выражений страдания следующие:
