Aндрей Курпатов - Дневник «Канатного плясуна»
Наблюдать за постоянным порождением жизни, быть этим порождением — вот высшее счастье! Но об этом, похоже, знают только дети.
Впрочем, их особенность как раз в том и состоит, что они не знают о своем знании, оттого-то они и могут быть счастливы!
* * *
Бесчувственные способны радоваться лишь разрушению. Чуткость, то есть готовность к ощущению, — вот семя, родящее радость!
«Все суета» — эту фразу можно сказать по-разному. Она может стать поводом к великой печали, а может открыть нам жизнь, ибо нет ничего более ужасного, чем жить с трагическим предчувствием грядущей потери.
Все, что было нажито, — будет потеряно. Разве же это странно? Кто трясется из-за мелочей — тот глуп, кто трясется из-за больших мелочей — тот еще и болван, кто же трясется из-за очень больших мелочей — ко всему прочему еще и сумасшедший.
* * *
«Та сторона» есть только у лжи, но это не правда, а лгущий. Во всех остальных случаях искать «ту сторону» — дело абсолютно бесперспективное.
* * *
Слово «смирение» мне не нравится. Но вот если бы я, например, заболел какой-то тяжелой и неизлечимой болезнью, какое бы слово мне пришлось использовать для описания своего состояния? Принятие?
Вот глупость! Как можно не принять то, что есть?!
Мы сделали из мухи слона и удивляемся теперь, отчего это наш «слон» повадился летать на навозную кучу!
* * *
Ко мне пришла делегация студентов факультета психологии. Они хотят у меня учиться. Они думали, что я хочу от них отвязаться, а я же на самом деле битых два часа объяснял им, что учиться психологии можно лишь на самом Себе.
В каждом из нас есть ростки всего человеческого, ибо каждый из нас человек; просто нужно уметь видеть в себе человеческое, что-то нужно усилить для полноты картины, попрактиковать, «анатомировать» — другого пути нет.
А чем я могу помочь? Тем более что настоящей учебой является не получение знаний, а работа — то есть опыт, ощущение. Я бессилен ощущать за других.
Все кончилось тем, что пришедший Зар, не разобравшись, в чем суть да дело, выгнал этих горе-студентов взашей. Удивительная, надо сказать, реакция.
* * *
Когда-то мне говорили, что нужно уметь вовремя остановиться, и что это самое сложное. Как ни странно, но самое сложное — это начать, поскольку для того, чтобы начать, нужно вернуться к точке отсчета, к самому началу, к нулю: то есть прежде нужно отказаться, и только затем начинать, а отказаться — это больше, чем просто остановиться. Дурное дело — не хитрое!
* * *
Я стал быстро уставать. Странно, ничего ведь толком и не делаю, а устаю. Видно, слишком много я пережил за эти полгода. Человеческое не сдается без боя, плохой, наверное, из меня ратник.
Иногда мне кажется, что человеческое — это каркас, некий скелет, который позволяет человеку двигаться. Но он же и «троянский конь», в этом нет никаких сомнений!
Как передать, насколько дорог мне Заратустра? Человеку следует двигаться не на скелете человеческого, а любованием Другим. Для Другого ничего не трудно сделать, трудно делать только для себя.
В нем моя Жизнь, в Заратустре. Говорит ли это о моей природной слабости? Нет, это говорит о законе Мира — он таков!
* * *
Сегодня состоялся такой разговор:
— Зар, я больше не хочу ходить по врачам. Я чем-то болен?
Заратустра достал из своего ранца результаты десятка пройденных мною обследований: снимки, бланки и тому подобную ерунду. Достал и разложил передо мной на кухонном столе. Задачка для третьего курса медицинского института.
— Опухоль?
Зар, не поднимая на меня глаз, утвердительно качнул головой.
— Это что, рак? Я не понимаю. Зар медлил.
— Скоро?
— У нас есть шанс, — тихо ответил Зар.
Я уставился в телевизор. Показывали подготовку Парижа к встрече нового, 2000, года. Будет много света, а мосты над Сеной уже освещены так, что кажутся воздушными.
— У нас есть шанс, — тихо повторил Заратустра.
Я расстроился: теперь понятно, откуда голуби, отпуск, почему профессора отрицательно качают своими умудренными головами, почему выгнали студентов и почему, наконец, я стал так быстро уставать. Все очень логично, в жизни вообще все очень логично.
— Когда?
— В России не получится, придется ехать… — Заратустра украдкой посмотрел на экран телевизора.
— Увидеть Париж и умереть, — глупо пошутил я.
И после этой дурацкой шутки я словно проснулся, словно очнулся от забытья. Я испугался, я посмотрел на Заратустру. Господи, вся его голова, словно открытый рудник, покрылась тонкими ручейками серебристой седины!
Уже столько времени он мучается моей болезнью! Господи, где были мои глаза?! Он устраивал мне эти замечательные встречи с друзьями, он сделал мне отпуск, он добивался этих чертовых консультаций, он уже все продумал и передумал тысячу раз. И тут я — дурак, шутник!
Я разревелся, словно ребенок, внезапно устыдившийся своей жестокости:
— Зар! — я нежно обнял его седеющую голову, прижал к своей груди и повторял: — Зар, ты не волнуйся, пожалуйста, не волнуйся!
Сквозь слезы я шептал еще какие-то глупости, но потом стих. Мы не можем никуда ехать — у меня нет и сотой части необходимой суммы.
— Мы никуда не поедем, ладно? — тихо сказал я.
— Почему? — Зар поднял на меня свои замечательные встревоженные глаза, полные слез.
— Ну как же? Деньги…
— Я достану.
— Как?!
— Достану, — он сказал это так, что все внутри у меня перевернулось.
Эта забота, эта нежность, это беспокойство за мою судьбу — разве можно это выдержать! Я обладаю самым дорогим и совершенно бессилен ответить тем же.
* * *
Мысли о добровольном уходе из жизни одолевают меня с безумной силой. Я не хочу быть ему в тягость. Как достать эти деньги? Зачем? Опухоль чуть не с кулак!
Мысль шальная, я сделаю ему больно. Нельзя.
* * *
Я уже прожил достаточно, мне довольно. Я счастлив, о чем еще можно мечтать?
* * *
Как он собирается достать эти деньги? Он молчит. Я не хочу, чтобы он мучился этим.
* * *
У меня никогда не будет детей. Книги — это мертвые дети.
* * *
У меня нет и теперь уже никогда не будет опыта брака, хотя я и знаю о браках больше, чем любой лауреат золотой свадьбы, если, конечно, он к тому же не психотерапевт.
Почему мне всегда казалось, что брак построен на лжи? Люди притираются друг к другу, на это уходит жизнь.
Ложь своекорыстна, она нарциссична сама по себе, это бег по кругу.
Жена лжет мужу в тысячах ничего не значащих мелочах: «Чтобы он не бросил меня». Муж лжет кратно, но по-крупному: «Чтобы она не выставила меня».
Они еще не построили здание своей семьи, а уже думают только о том, как бы оно не развалилось. Они напоминают предупредительных пожарных, что вырыли котлован и наполнили его водой в месте, где строители собирались возводить здание. Но чем пожар лучше потопа?
Там, где страх, там и ложь, где ложь, там и страх. Ложь — зыбкая почва, как и любой нарциссизм.
* * *
У меня был судорожный припадок. Из-за удушья, продолжавшегося слишком долго, меня упекли на больничную койку, чтобы при необходимости перевести на искусственную вентиляцию легких.
В моей палате лежат милые люди, которые хотят излечиться, но не думают о том, что радость не имеет никакого отношения к здоровью. Здоровье ради здоровья — это обед ради обеда.
* * *
Санитарочка, которая убирается у нас в палате и выносит утки лежачих больных, смешлива до невозможности и шутит не переставая! А ей ведь 83…
Сегодня днем она пела нам скабрезные песенки, и все хохотали. А вечером она рассказала мне о своих сыновьях: один погиб в 33 года, он был убит в пьяной драке своим собственным братом, который теперь ждет суда в «Крестах». Так в этой простой женщине показались мне Ева и Дева Мария.
* * *
Этой ночью умер мой сосед справа. По всей видимости, повторный инсульт.
Во второй половине дня дочь собирала его вещи и спросила у санитарки: «Это его тапочки или местные?»
* * *
Хорошо, что не нужно никуда спешить, — вся жизнь на ладони.
* * *
— А ты упрямый! — сказал мне лечащий доктор с видимым удовольствием.
— Я просто устал.
* * *
Я, по-моему, единственный из всех заточенных сюда болезнью, кто не занят вопросом грядущей смерти. Не потому ли мне кажется, что только я и живу по-настоящему?
