Виктор Франкл - Человек в поисках смысла
Тот, кто преклоняется перед поверхностным культом успеха, очевидно, не поймет и не примет этих соображений. Но как только мы дадим себе труд остановиться и задуматься над собственными обыденными суждениями о человеческом существовании, мы сразу же увидим, что признаем ценность многих вещей вне зависимости от связанных с ними успехов или неудач. Великие художники, в частности, хорошо понимали и отражали в своих произведениях этот феномен внутренней полноты и целостности, присущих человеку вопреки внешним неудачам. Выразительный пример, который сразу же приходит в голову, описан в повести Толстого «Смерть Ивана Ильича», где рассказывается история некоего респектабельного государственного чиновника, который оказывается потрясенным всей чудовищной бессмысленностью собственной жизни, «прозрев» только перед лицом неожиданно надвигающейся смерти. Но, постигая всю свою бессмысленность, в самые последние часы своей жизни этот человек перерастает сам себя; он достигает такого внутреннего величия, что оно освящает всю его предыдущую жизнь и — несмотря на ее очевидную ничтожность — делает ее значительно более осмысленной. Жизнь, таким образом, может приобрести свой окончательный смысл не только в результате смерти (например, героическая смерть), но и в самом процессе умирания. Не только пожертвовав жизнью, можно придать ей смысл — жизнь может наполниться благородным смыслом даже в тот момент, когда она неожиданно разрушается.
Несостоятельность поклонения успеху становится особенно очевидной, если обратить внимание на нравственную проблему жертвенности. Конечно, в тех случаях, когда человек совершает жертвенный поступок на основе расчета, тщательно взвесив, в какой мере этот поступок приблизит его к желаемому результату, жертвенность теряет всю свою нравственную значимость. Настоящая жертвенность появляется только там, где существует риск того, что наше пожертвование может оказаться неоцененным или даже напрасным. Кто осмелится утверждать, что человек, бросившийся в воду ради спасения утопающего, действовал менее нравственно или даже безнравственно, только потому, что оба утонули? Разве могли мы хотя бы предположить этот риск, когда признавали любое спасательное в подобной ситуации действие высоконравственным? Вспомним, какую высокую моральную оценку мы выносили человеку, который всю жизнь героически боролся, хоть и безрезультатно, и ушел из жизни героически, прожив ее не напрасно.
Недостаток успеха никогда не означает утрату смысла. Это становится также очевидным, когда мы возвращаемся к нашему прошлому и вспоминаем, скажем, периоды собственной влюбленности. Пусть каждый честно спросит себя, решился бы он «вычеркнуть» из своей прошлой жизни периоды несчастной любви, со всеми их сомнениями и страданиями? Большинство из нас, конечно же, такого не сделает. Полнота страдания никогда не кажется нам недостатком осмысленности. Напротив, человек растет и мужает в результате страданий; его несчастная любовь приносит ему больше, чем могло бы дать целое множество любовных побед.
Как правило, люди склонны переоценивать положительные и отрицательные стороны или приятные и неприятные оттенки своих переживаний. Приписывая преувеличенную значимость таким моментам, они вырабатывают в себе ничем не оправданную склонность жаловаться на судьбу. Мы уже обсудили не одну трактовку нашего тезиса о том, что «мы посланы в этот мир не для наслаждений». Мы подчеркивали, что удовольствие не в состоянии придать смысл человеческой жизни. А если это так, то отсутствие удовольствия не умаляет ее смысла. И вновь мы обращаемся за примерами к искусству: необходимо лишь вспомнить, насколько маловажным для оценки художественных достоинств мелодии является то, в каких- мажорных или минорных-тональностях она написана. Среди лучших музыкальных произведений-не только неоконченные симфонии, как мы уже отмечали в другом месте, к лучшим относятся и многие «патетические» произведения.
Мы уже сказали, что, создавая творческие произведения, человек реализует свои созидательные ценности; переживая-ценности переживания; страдая-ценности отношения. Кроме того, страдание и само по себе не лишено смысла. Страдая от чего-либо, мы внутренне отодвигаемся от того, что вызвало наши страдания, мы как бы устанавливаем дистанцию между собой и этим нечто. Все время, пока причиной нашего страдания является то, чего быть не должно, мы остаемся в состоянии напряжения, как бы разрываясь между тем, что есть в действительности, с одной стороны, и тем, что должно быть, — с другой. И только в подобном состоянии мы способны сохранять в своем представлении свой идеал. Как мы уже видели, это относится и к тому, кто уже отчаялся; сам факт его отчаяния позволяет снять с него часть того, в чем он себя винит, поскольку он оценивает свое бытие, соотнося его с идеалом, и сам факт, что он представляет себе существующие ценности (пусть даже и не реализованные), свидетельствует о том, что даже и отчаявшийся человек является носителем некоторой ценности. Он не мог бы судить себя так строго, если бы уже не обладал ценностью и достоинством судьи — человека, который постиг различие между тем, что есть, и тем, что должно быть. Таким образом, страдание вызывает плодотворное, можно даже сказать-кардинально преобразующее, духовное напряжение, ведь оно на эмоциональном уровне помогает человеку осознать то, чему не следует быть. В той мере, в какой человек отождествляет себя с существующим положением вещей, он устраняет свою удаленность от них, лишаясь, таким образом, плодотворного чувства диссонанса между тем, что есть, и тем, что должно быть.
Вот так в чувствах человека открывается глубокая мудрость, которая выше всякого рассудка и, по сути, идет вразрез с учением о прагматической утилитарности. Рассмотрим, к примеру, смысл, который имеют для человека такие переживания, как скорбь и раскаяние. С чисто прагматической точки зрения они выглядят бессмысленными. С точки зрения «здравого смысла» скорбеть о чем-либо безвозвратно утраченном-бесполезно, то же верно и в отношении непоправимого проступка. Но для внутренней жизни человека и скорбь, и раскаяние полны глубокого смысла. Потерянная возлюбленная или возлюбленный в каком-то смысле продолжают жить благодаря нашей скорби о них, раскаяние же помогает виновному вновь поднять голову, как бы очистившись от вины. Тот, кого мы любили и оком сейчас скорбим, потерян объективно, в реальном времени, но он сохраняется субъективно, во времени внутреннем. И раскаяние, как показал Шелер, способно оправдать неверный шаг; и хотя сделанного не воротишь, сам виновный переживает как бы нравственное возрождение. Эта способность прошедших событий быть плодотворными для внутреннего развития человека не противоречит его ответственности, находясь с ней в диалектическом взаимодействии. Ибо вина сама по себе уже подразумевает ответственность. Человек несет ответственность за все содеянное-ведь он не может изменить ни один сделанный им шаг; как самое незначительное, так и самое важное решение всегда остается последним. Совершает он поступок или отказывается от него-ни одно из этих действий нельзя вычеркнуть из жизни так, как будто бы их и не было вовсе. Тем не менее благодаря раскаянию человек может внутренне порвать с совершенным им и, переживая это раскаяние, может «воротить содеянное», но в области духовной, нравственной. Только очень поверхностный человек усмотрит какое-либо противоречие между этими двумя утверждениями.
Шопенгауэр, как известно, с сожалением отмечал, что жизнь человека «болтается между тревогой и скукой». В действительности и то, и другое полно глубокого смысла. Скука — это постоянное напоминание. Что приводит к скуке? Бездействие. Но деятельность существует не для того, чтобы спасаться от скуки; скорее скука существует для того, чтобы мы бежали от бездействия и должным образом оценили смысл нашей жизни. Борьба жизни держит нас в «напряжении», потому что смысл жизни зависит от того, насколько мы выполняем или не выполняем требования, предъявляемые нам нашими собственными жизненными задачами. Таким образом, это напряжение по своей сути отлично от состояний, которые вызываются жаждой ощущений или внешнего одобрения и поддержки, свойственных невротикам и истерикам.
И смысл «тревоги» заключается в том, что она по сути своей-также напоминание. В области биологической, как известно, боль является полным смысла стражем и хранителем. В духовной сфере она выполняет подобную же функцию. Страдание своей целью имеет уберечь человека от апатии, от духовного окоченения. Пока мы способны к страданию, мы остаемся живыми духовно. Действительно, мы мужаем и растем в страданиях, они делают нас богаче и сильнее. Раскаяние, как мы только что видели, обладает властью вернуть назад уже сделанное, его значение состоит в том, что оно как бы переделывает какое-то внешнее событие, но уже во внутреннем плане сознания. Скорбь обладает властью увековечивать, сохранять навсегда прошлое в нашем настоящем-в этом ее значение. И раскаяние, и скорбь — оба эти чувства — служат для того, чтобы, так сказать, «исправить» прошлое. И таким образом, они решают проблему — ту самую, которую никакие отвлечения и никакие наркотики решить не в состоянии. Тот, кто пытается «отвлечься и не думать» о несчастье или притупить свои чувства наркотиками, задачи не решает, это никак не помогает ему примириться с несчастьем; все, чего он достигает, — это избавление от непосредственного воздействия этого несчастья: от неприятных ощущений. Пытаясь развлечься или «забыться» с помощью наркотиков, человек заставляет себя «не замечать» случившегося, как будто бы не знает более о нем, пытается убежать от действительности, ищет прибежища, скажем, в алкогольном опьянении. Но поступать так — значит совершать глубокую психологическую (по сути — субъективистскую) ошибку, которая состоит в том, что человек действует так, как будто «притупление» неприятных чувств наркотиками приводит также к устранению самого предмета переживаний; как будто все, что оттеснено в область подсознательного, таким образом вытесняется и из действительности. Однако взгляд на какой-то предмет не создает еще самого этого предмета — точно так же, как и взгляд в противоположную сторону не приводит к его исчезновению. Аналогично этому вытеснение нахлынувшей скорби не избавляет нас от того, что заставило нас так горевать. В действительности же родственники умершего, например, чаще всего категорически отказываются принимать успокаивающие лекарства, предпочитая круглосуточные рыдания над усопшим. На простое предложение принять что-нибудь снотворное человек, охваченный скорбью, обычно возмущенно возразит, что, как бы ни спалось ему сейчас, это уже не поднимет и не вернет того, кто заснул навсегда. Смерть — этот чистейший образец необратимого события — никуда не исчезает, даже если ее вытеснять из сознания, даже если сам скорбящий находит прибежище в бессознательном забытьи.
