Константин Банников - Антропология экстремальных групп: Доминантные отношения среди военнослужащих срочной службы Российской Армии
Уровень национальной тревожности может направлять формирование военных доктрин. Страны-участники военных альянсов в обеспечении собственной безопасности рассчитывают не столько на собственные силы национальной безопасности, сколько на объединенный военный контингент, состоящий из профессионалов, и уж никак не на ополчение. В то же время национальные гвардии, и даже идея ополчения, остаются в числе важных государственных символов, обслуживающих исторические пласты общественного сознания.
В современной России специфика восприятия армии связана с иным кругом проблем и с иным уровнем идентичности. Национальная армия понимается как национальный символ только в случае непосредственного выполнения ею своих функций. Это проявляется в восприятии военных действий как фактора национальной консолидации. В условиях системного кризиса наблюдается тенденция компенсировать функциональную недостаточность армии средствами идеологии. Так, проблема "расширения НАТО на восток" — это проблема политизированного мышления, связанная с утраченным престижем, экс-имперскими комплексами и т. п., но не проблема современных военных технологий, работающих с планетой как с объектом. Сознание дезинтегрированного общества, переживающего "версальский синдром", нуждается во внешнем враге, социопсихологическая роль которого состоит в том, что на него можно перенести все внутренние проблемы, включая и причины внутренних конфликтов. Обыватель готов видеть в них происки чужих спецслужб, "влияние Запада", козни "жидомасонов", инопланетян — все, что угодно, только бы вынести источник конфликта за пределы пространства собственной идентичности. Объективация конфликтогенных факторов есть условие психологического комфорта. Или, популярно выражаясь, "перевел стрелки" на "крайнего" — и спокоен.
Анекдоты, высмеивающие соседей по этническому признаку, рассказывают друг о друге все народы. Это нормально и даже полезно, поскольку юмор открывает клапан отрицательной энергии, накапливающейся в общественном сознании, и служит разрядке внутрисоциальной напряженности. Но сегодня в России эта энергия изливается не в знаках и символах посредством юмора, а в прямой военной экспансии. Поэтому с развитием "антитеррористической операции", по нашим наблюдениям, исчезли анекдоты про кавказцев: энергия отрицательной иноэтничности нашла прямую дорогу, и более не нуждается в семиотических "развязках".
Военная история всегда оставалась областью мобилизации общественного сознания в России. Слава русского оружия осталась одним из немногих факторов исторической памяти этноса, обеспечивая связь советского народа с русским (досоветским). После революции большевистская идеология открещивалась от русской армии, как главного наследия царского режима, и пыталась начать историю Красной Армии с чистого листа. Реабилитация военной истории началась с обращения Сталина к советскому народу по поводу начала Великой Отечественной войны. Лейтмотивом этого обращения была апелляция к славной истории русского оружия предшествовавших эпох, что отвечало задаче мобилизации национального самосознания в военное время. В советскую военную форму возвращаются погоны, учреждаются ордена имени великих полководцев, снимаются фильмы про исторические победы. Армия, превратившаяся после революции в средство и символ классовой идентичности ("рабоче-крестьянская" армия, воюющая с "мировым капиталом"), в ходе Великой Отечественной войны вновь становится институтом мобилизации этнического и национального самосознания.
После войны сложился алгоритм этнической идентичности — "русские — это те, кто побеждают в справедливых войнах", который выкристаллизовался в предельно краткую формулу: "Народ-победитель".
Этот мощный идеологический потенциал оставался неисчерпаемым на протяжении всех последующих десятилетий вплоть до распада Советского Союза. И более того, образ победоносной Советской Армии остается одним из немногих безусловно консолидирующих общественное сознание факторов и сегодня, когда тенденции дезинтеграции все еще далеки от завершения. Тем не менее, познаны не все аспекты влияния культа войны на общество мирного времени.
Не умаляя исторического значения победы Советского Союза во второй мировой войне, стоит подумать, что социум в мирное время требует иных интеграционных механизмов, чем в военное. Военизированная идеология в миром социуме нагнетает повышенное давление и производит избыток энергии, которая ищет и находит выход в девиантном, причем не всегда конструктивном поведении бывших военных. Об этом говорит не только высокий процент преступлений, связанных с насилием, которые совершают бывшие военнослужащие, но и тот факт, что проблема десоциализации и ресоциализации военного поколения нашла отражение в русской поэзии второй половины XX в.1
Когда война доминирует над остальными способами прославления истории народа и становится предметом воспитания детей, общество готово принять идеологические обоснования легитимности и других видов насилия.[120]
Разумеется, военная идеология — не единственный канал трансляции бытовой агрессии, но чрезмерная эксплуатация воинственных идеологем приводит к девальвации идеологии в целом. С ростом напряжения замкнутых систем растет и достигает максимума их энтропия; примером энтропии советской идеологии накануне распада Советского Союза стало превращение боевых орденов в предмет товарно-денежных отношений. Это, конечно, цинизм потомков, но, что такое цинизм, как не проявление Второго начала термодинамики в этике?
Несмотря на социально-политические метаморфозы и аллегории термодинамики, образ армии по-прежнему играет важную роль в идентичности общественного сознания, поэтому его дискредитация чревата деградацией этнической, национальной и гражданской идентичности.
Военные чины часто пеняют СМИ, которые освещают армейские проблемы якобы не совсем корректно; много говорят о плохом и мало — о хорошем. Это началось с известной статьи о расстреле караула молодым солдатом, не выдержавшим издевательств со стороны своих дедов, которая была опубликована в "Комсомольской правде" в конце 1980-х годов, т. е. в разгар перестройки. Данная статья открыла шлюз потоку публикаций такого рода. Престиж армии, естественно, начал падать. Но как-то странно винить в этом журналистов. Или о таких вещах не надо писать вообще?
Очевидно, дискредитация системы — "дело рук" самой системы. Открытость информации сама по себе не может отрицательно влиять на систему, если внутренние противоречия уже не вывели ее на стадию распада.
Созерцание распада национально-мобилизующих систем, одной из которых является образ армии в идеологии, ускоряет и распад общественного сознания мобилизованных этими факторами наблюдателей. Если считать, что образ армии является "несущей конструкцией" общественного сознания, то образ разлагающейся армии разлагает и связанные с ней сферы ментальности. Но из этого отнюдь не следует, что болезнь пройдет, если больного выдавать за здорового.
Раздраженные высказывания генералитета о том, что гласность подрывает престиж армии, еще раз подтверждают исходный тезис данного исследования о тождестве уставщины и дедовщины по отношению к информации. Ничего так не боятся закрытые системы, как собственного открытия. Реакция генералов на независимых журналистов абсолютно такая же, что и реакция казарменных дедов на так называемых стукачей, в которые записывается любой, выносящий информацию о проблемах системы за ее пределы, в данном случае — любой, кто рассуждает о насилии вслух.
Каналы трансляции армейских доминантных отношений в гражданское общество
В своем отношении к насильственно-призывному принципу комплектования армии общество делится на две части, совпадающие с его половозрастной структурой. Большинство из тех, кто "за" — люди преимущественного старшего поколения, ориентированные на патриархальные ценности, в системе которых они воспринимают армейские доминантные отношения, как инициацию, необходимую и полезную каждому. В основу их логики заложены тезисы: "не служил — неполноценный", "я служил, и другие должны служить", "пусть им будет так же плохо, как было мне". Принятие насилия в качестве жизненного принципа деформирует представления о самой норме социальных отношений. В результате распространяется мнение, что критерием социальной полноценности является способность к насилию, а былой опыт жертвы становится правом и оправданием насильника.
При этом на первом плане остаются именно личные компенсаторные мотивы, а идея долга защиты Отечества присутствует как слабый фон, если присутствует вообще. По данным ВЦИОМ на 1999 г., за сохранение всеобщей призывной системы высказывалось большинство мужчин старше среднего возраста.
