Паоло Мантегацца - Физиология наслаждений
Так или иначе, одно и то же чувство связываешь всегда и везде, человека с человеком вечным узлом людских симпатий. Аффект этот, хотя бы находясь еще в неясном и неопределенном виде, составляет тот общий фон, на котором вырисовываются самые страстные привязанности людей между собой; этот общий фон редко случается видеть в простоте его неопределенной окраски, и сердце человеческое всегда отпечатывает на нем тот или другой более живой и сложный образ. Два человека, встретившись в глуши непроходимых лесов, насладившись этим сближением, удовлетворяют простейшей потребности аффекта ко второму лицу – чувству, которое можно бы назвать человеческим или общественным аффектом. Но это наслаждение редко остается в первобытной несложной простоте своей: колебание, приданное встречей обоюдному чувству, вызывает немедленно другие аффекты, которые или изгоняют первый, или еще более укрывают его. Так, если двое людей, встретившись, пугаются друг друга, то чувство самосохранения превозмогает все радости свидания, и они расходятся, готовясь к самозащите. Если, наоборот, две встретившиеся личности владеют одним и тем же языком, то они, входя в общение друг с другом, присоединяют к удовлетворенному чувству общественности еще умственное наслаждение от обмена мысли.
Это первобытное чувство может быть удовлетворяемо двояким образом – пассивным или активным наслаждением. Аффект общественности бывает удовлетворен в нас всякий раз, когда мы словно уделяем долю нашей жизни другому человеку; всякий раз, когда мы, например, сообща рассматриваем один и тот же незнакомый нам предмет. Таинственное участие этого чувства во всех наших радостях выражается собирательным словом «общество» (compagnie), но определить точное значение этого слова весьма трудно. Как во всех телах находится скрытым какой-либо невесомый элемент, так во все наши наслаждения входит необходимым элементом аффект общественности; при самых обособленных, по-видимому, наслаждениях мы все же непроизвольно чувствуем и наслаждаемся в сообществе образа, находящегося вне нас. Себялюбец силится обособить себя от всех людей, но он все же остается членом общества, сообщаясь с которым, он должен и страдать, и наслаждаться. Изолированный человек может существовать физически, но не нравственно; потому что совершенно физиологический человек социален и живет сообща в семье человеческой, как бы ни избегал он ее.
Находясь вблизи своего собрата, человек чувствует его присутствие и, несмотря на него, непроизвольно входит с ним в некоторое общение. Предположив существование человека, лишенного всех внешних чувств, кроме ощущения вкуса, представим себе его сидящим за обедом вместе с другими лицами: он чувствовал бы все-таки близ себя присутствие себе подобных и радовался бы их сообществу. Он не видит и не слышит товарищей своих, но знает, что, находясь в присутствии себе подобных, наслаждается их обществом.
Чувство общественности не имеет определенного характера, пока оно находится только в состоянии пассивной способности, но оно принимает определенный образ, переходя в деятельную силу. При переходе этом оно принимает характер, общий всем аффектам ко второму лицу. Эгоист и гордец способны действовать со страстью и увлечением для удовлетворения любимой страсти, но они всегда ставят себя целью своих деяний; человек же, любящий, так или иначе, собрата своего, видит удовлетворение в радости, вне его находящейся, наслаждаясь видом чужих наслаждений и радуясь веселью, доставленному им другому человеку.
Между наслаждениями активного и пассивного рода, доставляемыми чувством человеческой общественности, оказываются еще чувствования смешанные. Они служат как бы переходным звеном между теми и другими, из них самая определившаяся форма состоит в наслаждении чужой радостью и в сострадании к горю другого человека. Можно подумать что первое, т. е. наслаждение чужой радостью, доставляет наслаждение более эгоистическое, чем второе, т. е. сострадание чужому горю; но, вникая глубже в обычные людям чувства, мы нередко удостоверяемся в совершенно противном. Здесь могучим двигателем является самолюбие, которое, извращая естественный порядок вещей, побуждает нас печалиться чужой радости и радоваться чужому страданию. И вот для наслаждения чужим счастьем становится необходимым возбуждать более горячее чувство общественности, могущее изгнать из человеческого сердца возмутившееся было в нем самолюбие. Когда же мы видим страдания ближнего, тогда удовлетворяется вполне то самое скрытое в глубине души злобное эгоистическое чувство; его изгоняют, но оно все же занесло свой яд в душу, медленно уступая состраданию слабому и холодному, не ведущему к какому бы то ни было самопожертвованию. Чтобы человек способен был радоваться чужому счастью, ему необходимо ощущение сбавить нечто из собственной индивидуальности не только на один уровень с собой, возвысив его, хотя бы временно, над собой. А это бывает многим не по вкусу. Человек, являющий сострадание, напротив того, ставит себя непроизвольно, а иногда и бессознательно, выше страждущего собрата и с этой воображаемой высоты своей опускает на него лучи сердечного сожаления как некий драгоценный дар. Аффект переходит в движение, когда страждущему оказывается помощь; но в этом случае сожаление, всегда остающееся в области теории, переходит уже в благодеяние и благотворительность.
Сожаление – самое распространенное из всех аффектов, обращаемых ко второму лицу; основанное на присущем всем людям чувстве общительности, сострадание покидает сердце человеческое только тогда, когда это сердце заражено уже эгоизмом в самых его отвратительных и чудовищных размерах. Но и отчаянный эгоист, никогда не сделавший бескорыстно доброго дела, и тот дозволяет себе иной раз взглянуть на страдальца со слезами жалости на глазах. Это наслаждение жалостью почти уже не заключает в себе ничего печального в подобных менее благородных своих проявлениях сострадания, в которых оно почти всегда бывает сопряжено с удовлетворением собственного самолюбия. Но и тогда, когда сожаление зарождается в великодушном сердце, и тогда ощущается наименее грустное и горькое из всех страданий человеческой души.
Наслаждение, возникшее в нас чувством сострадания, проявляется в идеальной форме своей, когда в театре или при чтении книги мы сочувствуем актеру или небывалому романическому герою. Тогда, при совершенной невозможности помочь несчастному, совесть не претит нашему удовольствию, и мы всецело предаемся чувству сострадания, удовлетворяющему и чувствительности, и себялюбию нашему.
При проявлении чувства сострадания лицо принимает выражение страдания, что и объясняется составом самого слова.
Глава XVIII. О наслаждениях чувством общения. О радостях гостеприимства, благодеяния и принесения жертвы
Некоторые философы проводят различие между любовью к людям и чувством постоянного к ним благоволения. Но в действительности это – проявление одной и той же силы. Обе могут существовать и как внутреннее чувство, и как могучий двигатель человеческих деяний.
Мы радуемся сближению с себе подобными; присущее нам желание общения удовлетворяется сердечными эманациями, проступающими к нам от окружающих нас людей; впитывая их в собственную душу, наслаждаемся тогда чувством блаженного покоя. Когда же аффект, производимый в нас подобными впечатлениями, доходит до большей интенсивности, нас начинает охватывать сильнейшее стремление открыть другим людям сокровища собственного сердца, и мы невольно заявляем о находящейся в нас силе любви, готовой удовлетворять нужды других и, так или иначе, доставить им удовольствие. Эта потребность экспансивности образует весь философский смысл тех употребляемых нами в наших отношениях учтивых и ласковых выражений, которыми мы заявляем людям о нашем к ним расположении: к ним принадлежат поклоны, ласки, поцелуи и весь громадный запас внешних демонстраций, любезностей и приветствий, со всем разнообразием их физиологических и патологических форм. При неожиданной встрече двух личностей среди лесной глуши первым выражением приятного удивления с обеих сторон был, вероятно, обоюдный поклон, затем последовало дружеское пожатие руки – обычай столь же древний, как и само человечество на земле.
Если две повстречавшиеся таким образом личности пойдут далее одной дорогой и на пути их окажется, предположим, колючий терн, и один из путников нагнется и отбросит вредный куст, чтобы идущий сзади не повредил себе ноги, то другой, заметив такую услугу товарища, ответит на нее улыбкой благодарности и признания.
Так мог установиться первый и несложный обмен взаимных любезностей между людьми; первому из путников удалось при этом привести в дело специальный аффект, другому выпало на долю и первое заявление чувства благодарности.
Гостеприимство составляет уже более сложный способ удовлетворения чувства общественности; оно должно было возникнуть в душе при первом обособлении людей по очагам и семьям. Заставляя нас принять усталого путника, гостеприимство побуждает нас выразить свое расположение нежнейшей о нем заботливостью. Эта услуга человека человеку не зависит ни от возраста или пола, ни от кровных или племенных уз. Вот почему гостеприимство оказывается как бы прирожденным дикарю, для которого оно замещает все проявления благотворения и филантропии, на которые распадается впоследствии это единственное чисто человеческое чувство. Это простое выражение социального аффекта пережило цивилизации и всякие строи человеческой жизни.
