Борис Парамонов - МЖ. Мужчины и женщины
Самое последнее четверостишие асеевской поэмы звучит так: «Если делаешь все вполовину – Разрывайся ж и сам пополам! О, кровавая лет пуповина! О, треклятая губ кабала!»
Вполовину сделана – революция: она так и не сумела уничтожить элементарные формы бытия – настолько элементарные, что уже даже и «бытие» говорить не хочется, а нужно сказать – быт. Тут же напомню, что слово «элемент» значит стихия. Вопрос: чем была революция – новой утопией, новым организационным проектом – или стихией? Конечно, это была стихия, со всеми элементами пугачевщины. Но в том и проблема, что космические революционеры хотели из освобожденной от традиционных культурных форм стихии сделать новую, небывалую культурную форму, в которой уже никакой стихии не будет места – грубо говоря, полу не будет места. Это была тайная мечта всех русских поэтов двадцатого века и гениальнейшего из них, Александра Блока. Согласен: ни Асеев, ни даже Маяковский не обладали гением, сравнимым с блоковским, но владела ими та же мечта о космической переделке мира. Почему такая мечта вдруг иногда завладевает не только поэтическими гениями, но и целыми странами, я сказать не могу, не умею, не понимаю. Но это – так. Нельзя не видеть этого мотива в русской большевицкой революции, в первых ее утопических проектах. И эти проекты вдохновляли – вдохновляли поэтов. И поэты же острее всех реагировали на обозначившуюся реальность – крах проекта, гибель утопии. Почему это так травмировало не только нежного средневекового рыцаря Блока, не только урбанного невротика Маяковского, но и вполне, кажется, здорового парня Асеева, – я опять же не знаю. И почему сцену элементарного совокупления на полосатом матрасе – хотя бы и поперек, а не вдоль – он счел метафорой конца революции, я не понимаю. Вижу и слышу только, что так оно и было, так поэт и видел.
Догадка тут может быть только одна: в том видении Рая, которым предносилась поэтам Революция, не было, а значит, и не будет первородного греха – этого самого совокупления. Твои густые косы останутся сиять вечной красотой, и губы твои не остынут. Но – кому эта красота? кому эта распластанность по ветру? кому этот не остывший жар?
Ответ может быть только один: никому. До конца проведенная революция должна вообще уничтожить пол – пол как метафору и в то же время фундаментальную реальность Природы. Должна уничтожить Иррациональное – создать такую модель бытия, которая была бы полностью рационализированной, технически выверенной, предсказуемой. Короче и проще говоря, сделать из человека и общества машину. Мы теперь понимаем полную утопичность этого проекта. Но тогда, в двадцатые годы, не все это понимали, и как раз наиболее талантливые, с одной стороны, и наиболее политически могущественные – с другой, в этот проект верили. Это и были, с одной стороны, художники-авангардисты, с другой стороны – ранние большевики. Все в целом представляется культурно-мифологической эмблемой – советские двадцатые годы.
Вспомним, что в это время считалось реакционным в литературе, какие писатели проходили под этим ярлыком – новобуржуазные. Главными этими новыми буржуями назывались Эренбург и Булгаков. Ирония истории: первый вообще при жизни вошел в так называемый золотой фонд советской литературы, а второй посмертно, но еще в советские времена стал общепризнанным классиком. В чем видели их реакционность и новобуржуазность? Эренбург, например, пропев гимн конструктивизму, приобретший международный резонанс («А все-таки она вертится!»), как всегда ухмыльнулся и сочинил роман «Жизнь и гибель Николая Курбова». Гибнет – чекист, но не просто чекист, а некий живой носитель идеологии, некий Спиноза с Лубянки – человек, верящий, что можно построить мир геометрическим методом. Одна из самых запоминающихся глав книги – описание заседания политбюро, где члены такового представлены в образах геометрических фигур. Причем узнавались конкретные лица за этими фигурами: вот Ленин, вот Троцкий, Бухарин, Луначарский. А губит Николая Курбова – любовь. В этой метафорической гибели представлена утрата большевицкой невинности: сделать из мира треугольник или трапецию у вас не получится, победит коммунизм женщина, со всеми ее физическими реальностями в противовес математическим абстракциям.
А вот Михаил Булгаков. О его повести «Роковые яйца» написал Шкловский – человек, им лично задетый и, как кажется, обид прощать не умевший. Во-первых, он сразу же определил литературные источники этой вещи – интертекст, как сказали бы сейчас: романы Уэллса «Пища богов» и «Война миров». Но самое интересное в его статье следующие слова: Булгаков берет косность природы со знаком плюс. Это сказано о финале булгаковской повести: громадные анаконды, прущие на Москву (и символизирующие, понятное дело, большевиков), подыхают, когда ударили ранние морозы. Шкловский закончил статью буквально так: Булгаков – способный парень, но его успех – это успех вовремя приведенной цитаты.
Эту цитату, однако, можно повысить в чине: назвать ее, к примеру, вечной истиной. И это истинность Природы – той самой, с большой буквы. Булгаков, как и все так называемые правые попутчики или даже «новобуржуазные» писатели, прекрасно понимал утопичность нового культурного проекта. Косность природы – не обязательно то, что следует подвергать отмене или переделке: есть некий барьер, предел, поставленный усилиям революционеров самим бытием. Для того чтобы это понимать, не надо было обладать каким-то сверхъестественным гением, – достаточно было простого здравого смысла. И действительно, главной темой советской литературы в годы НЭПа стала тема пола – то есть природы, противостоящей максималистскому утопизму революционной современности. Тут можно назвать десятки имен, помимо перечисленных. Но революция – любая революция, хоть русская, хоть французская, – в первую очередь тем и отличается, что утрачивает здравый смысл, пьянит, дурит головы. А здравый смысл – качество не очень для поэтов и обязательное. Потому их так много в любой революции. Потому гениальный Маркес, написавший среди прочего «Осень патриарха», до сих пор не перестает восхищаться Фиделем Кастро.
Тут еще одно обстоятельство чрезвычайно важно. Большевики ведь не на пустом месте возникли, и нельзя их сводить исключительно к российской традиции: пугачевщина плюс государственный террор в ответ на оную. Тут не только Русью пахло, но и Европой, чуть ли не Америкой. Вспомним Сартра, писавшего в книге о Бодлере
о великом антинатуралистическом движении, которое проходит через весь XIX век, от Сен-Симона до Малларме и Гюисманса. Примерно в 1848 году, под совокупным влиянием сенсимонистов, позитивистов и Маркса, родилась мечта об «антиприроде». Само выражение «антиприрода» принадлежит Конту; в переписке Маркса и Энгельса встречается термин «анти-физис». Теории могут быть различными, но идеал неизменен; дело идет об установлении такого человеческого порядка, который непосредственно противостоял бы ошибкам, несправедливости и слепому автоматизму Природного Мира. Этот порядок отличен от нарисованного в конце XVIII века Кантом «града целей», противопоставленного автором идее детерминизма как такового, и отличие заключается во введении нового фактора – человеческого труда. Отныне человек диктует свой порядок Мирозданию не с помощью одного только Света Разума, но и с помощью труда, причем труда индустриального. В основании этого антинатуралистического воззрения лежит не столько устаревшее учение о благодати, сколько промышленная революция XIX века и возникновение машинной цивилизации.
В этих словах – чуть ли не вся программа русского конструктивизма, ЛЕФа в частности. И «тогда особенно понимаешь громадную дистанцию между лефовским конструктивизмом и дореволюционным футуризмом. Футуризм был скорее открытием некоего первоначального варварства как истины мира, он был явлением скорее природным; по крайней мере языковым, а язык, как сказано, это и есть дом бытия. Это было возвращением к корням от цивилизационного отчуждения, в том числе языкового. Какой уж там технический проект, какой Родченко, если на первом месте заумь!
Интересно, что в ЛЕФе спорадически печатался первоначальный и вечный футурист Василий (его хочется назвать Вася) Каменский. Не могу упустить такого случая – процитирую кое-что из знаменитого тогда стихотворения «Гимн 40-летним юношам»:
Мы в сорок лет – тра-та – живем как дети:
Фантазия и кружева у нас в глазах.
Мы все еще тра-та-та-та
В сияющем расцвете,
Цветем три четверти на конструктивных небесах...
Мы в сорок лет – бам-бум —
Веселые ребята,
С опасностями наобум
Шалим с судьбой-огнем:
Куда и где нас ни запрятать,
Мы все равно не пропадем.
Эй, хабарда!
На головах, на четвереньках,
На стертых животах ползем.
С гармошкой в наших деревеньках
Вывозим на поля назем.
Мы в сорок лет – ой-ой —
Еще совсем мальчишки,
И девки все от нас спасаются гурьбой,
Чтоб не нарваться в зной
На буйные излишки!
Ну, берегись!
Куда девать нам силы,
Волнует кровь стихийный искромет —
Медведю в бок
Шутя вонзаем вилы,
Не зная, деть куда сорокалетний мед.
Мы право же совсем молокососы,
Мы учимся, как надо с толком жить,
Как разрешать хозяйские вопросы:
Полезней кто – тюлени иль моржи?
И так далее. Вы понимаете, что помянутые в первых строчках конструктивные небеса здесь ни при чем, хотя как раз Василий Каменский больше, чем кто-либо из лефовцев, имел право о них говорить: он ведь был летчиком, авиатором. Но это – авиация – у него частность, от той же молодецкой природной удали. Какой уж там конструктивизм и утилитаризм, когда речь идет о сравнительной полезности тюленей и моржей? Каменский – лефовский, футуристический Языков: какой избыток чувств и сил, какое буйство молодое!
