Игорь Кон - Дружба - Этико-психологический очерк
Разрыв между идеальным образом любви и ее действительностью сохраняется в европейской культуре и позже. В литературе и искусстве XIII–XV вв. широкое распространение получил культ духовной, платонической любви (любовь Данте к Беатриче, с которой поэт не обменялся в жизни ни единым словом, сонеты Петрарки, лишенные каких бы то ни было чувственно-эротических компонентов).
Гуманисты эпохи Возрождения выступают как против религиозного аскетизма, так и против платонической, десексуализированной любви. То, что раньше считалось "плотским грехом", они утверждают как здоровую "телесную радость". Эротические переживания выходят из подполья, занимая подобающее им место в "высокой" культуре. Однако гуманистическая реабилитация плоти превращается в аристократической культуре XVII–XVIII вв. в рафинированное распутство. Индивидуальная любовь заменяется тщательно разработанным ритуалом галантности, единственная цель которой — физическое обладание. "В любви нет ничего хорошего, кроме ее физической стороны",писал французский натуралист Ж. Л. Бюффон. Любовь становится спортом, увлекательной игрой, которой чувствительность и серьезность только вредят. Описания любви в некоторых произведениях литературы XVIII в. напоминают охоту, в которой, однако, в отличие от более ранних эпох, наравне с мужчинами участвуют женщины. Именно этот стиль жизни имел в виду А. С. Пушкин, говоря:
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Замена любви галантностью неизбежно влечет за собой пресыщение и разочарование. Ритуал надоедает, становится скучной рутиной (вспомним пушкинское: "Кому не скучно лицемерить, различно повторять одно, стараться важно в том уверить, в чем все уверены давно…").
В противовес придворной галантности с ее условностью и лицемерием, сентименталисты утверждают поэзию простых и искренних чувств. Герой-любовник аристократической литературы заботился лишь о своих чувственных наслаждениях, как знаменитый Казанова. Мольеровскому Доп-Жуану даже и это неважно: женщина для него просто дичь, овладение которой укрепляет его репутацию счастливого охотника. Сентиментализм требует от своего героя не удачливости и умения покорять, а способности тонко чувствовать, страдать, жертвовать собой во имя любви. Робкая, почтительная нежность дает любящему гораздо больше, чем физическое обладание. Появляется культ несчастной любви, любви без взаимности, которая рисуется столь возвышенной и прекрасной, что, даже умирая от нее, герой вызывает восхищение и зависть (Вертер).
Романтизм поднимает любовь до уровня рока и религиозного откровения: именно в любви человек открывает свою истинную сущность, она же дает ему отраду и защиту против пошлости и жестокости окружающего мира.
Даже из этого беглого исторического обзора канонов любви видно, что идеал любви отнюдь не является чем-то однозначным и неизменным.
Любое нормативное определение любви молчаливо подразумевает какую-то оппозицию. Антитеза "любовь — вожделение" противопоставляет духовно-личностное начало чувственно-телесному; "любовь — увлечение" отличает глубокое и длительное чувство от поверхностного и краткосрочного; "любовь симпатия" противопоставляет бурную страсть спокойному расположению и т. д. Однако разные лица и даже один и тот же человек в разных обстоятельствах определяют свои чувства и отношения по-разному. Отсюда и разные психологические теории соотношения дружбы и любви.
Австрийский психиатр 3. Фрейд подходил к этой проблеме функционально-генетически, утверждая, что все эмоциональные привязанности и увлечения человека, будь то родительская или сыновняя любовь, дружба, любовь к человечеству и привязанность к конкретным предметам и абстрактным идеям, суть проявления одних и тех же инстинктивных влечений. Только в отношениях между полами эти влечения пробивают себе путь к сексуальной близости, тогда как в остальных случаях они отвлекаются от этой цели или не могут достичь ее. Тем не менее первоначальную природу этих чувств всегда можно распознать по жажде близости и самопожертвования. Тезис о "сексуальном" происхождении всех человеческих привязанностей связан у Фрейда с расширительным пониманием самой сексуальности, в которой он видит единственный источник всякой психической энергии. Тем не менее его психоаналитическая теория слишком упрощает проблему. Ведь даже у животных разные "аффективные системы" — материнская и отцовская любовь, детская любовь к матери, привязанность сверстников и, наконец, половое влечение — не сводятся друг к другу, но каждая выполняет в процессе индивидуального развития свои специфические функции. Тем более неправомерно такое упрощенное толкование чувств человека. Как справедливо подчеркивал А. С. Макаренко, человеческая "любовь не может быть выращена просто из недр простого зоологического полового влечения. Силы "любовной" любви могут быть найдены только в опыте неполовой человеческой симпатии. Молодой человек никогда не будет любить свою невесту и жену, если он не любил своих родителей, товарищей, друзей. И чем шире область этой неполовой любви, тем благороднее будет и любовь половая".
В отличие от "субстанциалистского" подхода, пытающегося определить глубинные причины, обусловливающие характер любви и дружбы, феноменологическая психология анализирует ассоциирующиеся с этими отношениями субъективные переживания. Французский психолог Ж. Мэзоннёв, изучив многочисленные художественные и автобиографические описания любви и дружбы, обозначил качественные различия между "любовным" и "дружеским" временем и пространством.
"Любовное время" кажется людям быстротекущим, изменчивым, лишенным длительности, это "время, когда забывают о времени", его ритм определяется "биением сердец". "Дружеское время" выглядит более спокойным и однородным. Не так радикально порывая с повседневностью, оно более конструктивно и перспективно. Аналогично обстоит дело с пространством. Любовь стремится к полному уничтожению расстояния между любящими, сливая их в единое целое. Напротив, дружба, даже самая интимная, в силу своего духовного характера предполагает некоторую деликатность и сдержанность, сохранение феноменологического расстояния между друзьями. Дружеское Мы представляется менее слитным, допуская определенные расхождения и психологическую дистанцию.
Новейшие социально-психологические исследования показывают, что эти переживаемые различия тесно связаны с разницей соционормативных определений любви и дружбы. Любовно-романтические отношения считаются более исключительными и обязывающими, чем дружеские. Поэтому они предполагают более точное и строгое осознание и определение субъектом собственных чувств, питаемых к партнеру, — "люблю", "влюблен" или просто "нравится" и сознательное принятие решений, как именно развивать эти отношения. В случае нескольких любовных связей или привязанностей человек обычно задает себе вопрос, какая из них для него важнее, дороже и ближе. В дружбе, при всей ее индивидуальности, взаимоисключающий выбор не обязателен, поэтому люди обращают меньше внимания на тонкие нюансы своих взаимоотношений, их развитие кажется им более плавным, не требующим принятия каких-то ответственных решений.
Детальное обследование взаимоотношений 16 дружеских и 16 любовно-романтических студенческих пар показало, что любовные отношения кажутся молодым людям значительно более исключительными, чем дружеские. Если испытуемый имел две любовные привязанности, то усиление одной из них неминуемо снижало эмоциональную значимость другой. В дружбе этого не происходит. Отмеченных в течение месяца колебаний в оценке уровня дружеских отношений и их значимости было вдвое меньше, чем в любовных отношениях. Однако это объясняется не тем, что в дружбе таких колебаний объективно меньше, а тем, что люди их просто не замечают, поскольку они не требуют принятия сознательных решений и продуманной линии поведения: звонить или не звонить по телефону, приглашать или не приглашать в театр, объясняться или не объясняться?
Но и это различие ощущается и прослеживается не всегда. Например, подростковая и юношеская дружба в этом смысле зачастую неотличима от любви. А. И. Герцен писал:
"Я не знаю, почему дают какой-то монополь воспоминаниям первой любви над воспоминаниями молодой дружбы. Первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она — страстная дружба. С своей стороны, дружба между юношами имеет всю горячечность любви и весь ее характер: та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности. Я давно любил, и любил страстно, Ника, но не решался назвать его "другом", и, когда он жил летом в Кунцеве, я писал ему в конце письма: "Друг ваш или нет, еще не знаю". Он первый стал мне писать ты и называл меня своим Агатоном по Карамзину, а я звал его моим Рафаилом по Шиллеру".