Морган Пек - Непроторенная Дорога
— Ничего мне не кажется. То же самое произошло со многими моими одноклассниками. Мы достигли совершеннолетия в такое время, когда религия была не в моде. Возможно, моя девушка как-то повлияла на это, а возможно, и нет, откуда я могу знать? Я знаю только, что потерял всякий интерес к религии.
Следующая трещина появилась месяц спустя. Мы были сосредоточены на странном отсутствии всякого энтузиазма у Теда. Он не отрицал этой своей черты.
— Последний раз, я хорошо это помню, я испытывал энтузиазм десять лет назад, — рассказывал он. — Это было на предпоследнем курсе колледжа, в конце осеннего семестра, когда я писал работу по курсу современной английской поэзии.
— О чем была эта работа?
— Вряд ли я вспомню, это было так давно.
— Чепуха, — сказал я. — Если захотите, то вспомните.
— Кажется, я писал о Джерарде Менли Хопкинсе. Это был один из настоящих современных поэтов. Насколько могу припомнить, я увлекся его стихотворением «Пестрая красота».
Я оставил кабинет, пошел в свою библиотеку и вернулся с покрытым пылью томиком английской поэзии — он сохранился у меня со студенческих лет. Я нашел «Пеструю красоту» на странице 819 и стал читать:
Да будет славен Бог за пестрые вещи —
За небо, двухцветное, как пятнистые коровы;
За розовые крапинки пунктиром на боках стремительной форели;
Каштанов град — как угли из костра; крылья вьюрка;
Ландшафт, изрезанный на части — долина, пашня, залежь;
И все ремесла, их оснастка, инструменты, точность и порядок;
Все вещи противостоят, своеобразные, отдельные, чужие друг другу;
Куда ни глянь — все зыбко, в крапинках (а почему?),
Тут быстрое, там медленное; сладкое, кислое; яркое, туманное;
Все порождает Он, чья красота превыше перемен; Хвала Ему.
Слезы навернулись мне на глаза.
— Это же стихи об энтузиазме, — сказал я.
— Да.
— И это очень религиозное стихотворение.
— Да.
— Вы писали статью о нем в конце осеннего семестра; то есть это был январь?
— Да.
— Если я не ошибаюсь, ваш друг Хенк погиб в следующем месяце, феврале?
— Да.
Я почувствовал, как нарастает неимоверное напряжение. В эту минуту я не знал толком, что мне делать. Но нужно было что-то делать, и я решился:
— Итак, вас отвергла ваша первая по-настоящему любимая девушка, когда вам было семнадцать, и вы утратили свой энтузиазм по отношению к церкви. Еще через три года погибает ваш друг, и у вас пропадает энтузиазм ко всему на свете.
— Он не пропадал, у меня его отняли! — Тед почти кричал, взволнованный сильнее, чем когда-либо раньше.
— Бог отверг вас, и тогда вы отвергли Бога.
— А что мне было делать? Это дерьмовый мир. И всегда он был дерьмовым.
— Я думал, ваше детство было счастливым.
— Нет. Оно тоже было дерьмовым.
И это была правда. Под внешней видимостью благополучного родительского дома скрывалась ежедневная изнурительная битва. Оба старших брата постоянно донимали его с беспощадной жестокостью. Родители были слишком заняты собственной карьерой и ненавистью друг к другу, чтобы обращать внимание на мелкие детские проблемы, и никаким образом не заботились о защите маленького обиженного Теда. Он убегал из дому, и длительные одинокие прогулки по окрестностям были его единственным утешением. Мы установили, что эти детские привычки — ему тогда и десяти еще не было — стали прообразом его отшельнических склонностей. Приходская школа принесла некоторое облегчение, там не было такой жестокости. В ходе наших разговоров все больше нарастала — точнее, высказывалась — его обида на весь мир. Несколько месяцев Тед облегчал свою душу рассказами о своих детских страданиях, о боли утраты Хенка, о тысячах маленьких болей, смертей, отвергнутых ожиданий и потерь. Вся жизнь его казалась водоворотом смерти и мучения, опасности и дикости.
Переломный момент наступил на шестнадцатом месяце лечения. Тед принес на сеанс небольшой томик
— Вы всегда говорите о моей скрытности, — сказал он, — и не без оснований. Я и правда скрытен. Вчера вечером я рылся в старом хламе и нашел вот этот дневник. Я вел его на втором курсе колледжа. Я даже не заглядывал в него. Никакой цензуры. Вы можете почитать меня раннего, десятилетней давности, в полном оригинале — если хотите.
Я сказал, что хочу, и читал дневник два последующих вечера. Почерпнуть оттуда что-либо оказалось нелегко; ясно было только, что порожденная болью защитная маска одинокого сноба уже в то время глубоко срослась с ним. Но одна маленькая деталь привлекла мое внимание. Он описывал свою одинокую воскресную прогулку в январе, когда его захватила сильная снежная буря и он едва к полуночи добрался до общежития. «Я чувствовал радостное опьянение по возвращении в уют моей комнаты, — писал он. — Это было похоже на близость смерти, испытанную мною прошлым летом». На следующем сеансе я попросил его рассказать, каким образом он оказался тогда близок к смерти.
— О, я уже рассказывал вам об этом, — сказал Тед.
К этому времени я хорошо знал, что если Тед утверждает, что он мне что-то уже рассказывал, то, значит, он пытается это скрыть.
— Вы опять скрытничаете, — ответил я.
— Ну как же, я рассказывал. По-моему, рассказывал. Во всяком случае, ничего такого особенного там не было. Вы помните, я работал во Флориде летом между первым и вторым курсами. И был там как-то ураган. Вы знаете, я люблю штормы. В самый разгар шторма я вышел на дамбу. И меня смыло волной. А затем следующей волной выбросило обратно. Вот и все. Произошло это очень быстро.
— Вы подошли к краю дамбы в самый разгар урагана? — спросил я недоверчиво.
— Я же сказал вам, я люблю шторм. Я хотел быть поближе к этой природной стихии.
— Это я могу понять, — сказал я. — Я тоже люблю шторм. Но я не знаю, смог ли бы я подвергнуть себя такой опасности.
— Ну, вы же знаете, у меня есть пунктик насчет самоубийства, — сказал Тед почти с озорством. — А в то лето мне действительно не хотелось жить. Я анализировал это. Правду сказать, я не помню, чтобы у меня была явная мысль о самоубийстве, когда я шел на дамбу. Но к собственной жизни я был почти равнодушен, это точно; и я допускаю, что был не прочь покончить с собой.
— Вас смыло?
— Да. Мне трудно описать, как это случилось. В воздухе было столько брызг, что я почти ничего не видел. Я думаю, это была очень большая волна. Я почувствовал ее удар, меня подхватило и понесло, никакой опоры, я оказался в пучине; я ничего не мог сделать, чтобы спастись. Я был уверен, что погибну. Меня охватил ужас. Через какие-то мгновения я почувствовал, как меня подхватила другая, должно быть, обратная волна, и тут я шлепнулся на бетон дамбы. Я пополз по бетонному склону, взобрался на верх дамбы и, перебирая руками, дотащил свое тело до суши. Меня немного помяло. Вот и все.
— Каковы же ваши впечатления от этого события?
— Что вы имеете в виду? — спросил Тед, избегая, как обычно, ответа.
— Именно то, что я сказал. Каковы ваши впечатления?
— Вы имеете в виду то, что я спасся? — продолжал тянуть Тед.
— Да.
— Ну, пожалуй, я чувствовал, что мне повезло.
— Повезло? — допытывался я. — Просто необычайное совпадение, эта обратная волна?
— Собственно, да.
— Это можно назвать и чудом, — сказал я.
— Я думаю, это была счастливая случайность.
— Вы думаете, это была счастливая случайность, — повторил я, передразнивая его.
— Да, черт возьми, я думаю, это была счастливая случайность.
— Интересно получается, Тед, — сказал я. — Как только с вами случается что-то особенно неприятное, вы поносите Бога, вы поносите весь этот ужасный, дерьмовый мир. Но когда происходит что-нибудь хорошее для вас, вы считаете, что это счастливая случайность. Маленькая трагедия — и уже Бог виноват. Чудесная благодать — и вы видите только счастливый случай. Как вы это объясните?
Оказавшись лицом к лицу с непоследовательностью собственного отношения к счастливым и несчастливым событиям, Тед стал все больше задумываться над теми вещами, которые были в ладу с миром, — над кислым и сладким, над ярким и туманным. Поработав над болью утраты Хенка и над другими утратами, которые он пережил, Тед начал всматриваться в обратную сторону монеты, имя которой жизнь. Он принял необходимость страдания, принял парадоксальную природу бытия, «пестроту вещей». Это приятие стало возможным, конечно, благодаря атмосфере постоянно нарастающего тепла, радости и любви между нами. В поведении Теда начались перемены. Очень осторожно он возобновил встречи с женщинами; в его поступках появился некоторый энтузиазм. Расцветала его религиозная природа. Повсюду замечал он тайну жизни и смерти, сотворения, разрушения и возрождения. Он стал читать теологическую литературу. Он слушал в записи рок-оперу «Иисус Христос, суперзвезда», Евангелие и даже приобрел себе видеокассету «Чайка Джонатан Ливингстон».
