Борис Цирюльник - О стыде. Умереть, но не сказать
Не существует чувства стыда, если другой не смотрит на нас.
Сила носочков. Вместо заключения
«Мы — марионетки наших историй»[260]. Чувство стыда или гордости, изнуряющее наше тело или облегчающее душу, проистекает из наших представлений о самих себе. Слову «представление» я придаю и некий театральный смысл. Мы все — комедианты на сцене, драматурги и актеры одновременно. Эмоции, вызванные представлением, которое мы играем в своем театре, зависит от важности того, что мы доверяем зрителю. Когда зал пуст, мы не испытываем ни гордости, ни стыда — лишь немного тоски, вот и все. Что еще сказать? Немой ничем не рискует, слепой не страдает от чужих взглядов, но ведь люди живут не так.
Мои чувства зависят от того, как вы отреагируете на мою игру. Играть драму собственного существования перед пустым залом не имеет смысла, однако эта игра доставляет нам ликование, если нам аплодируют, или, напротив, вызывает у нас отчаяние, если зрители свистят.
Часто нечто подобное разыгрывается за обеденным столом, в театре нашей повседневной жизни. Стыдящийся хотел бы просто, в двух-трех словах, поведать о своем нищем детстве. И вдруг кто-то сидящий рядом заключает: «То, что вы нам тут рассказываете, — настоящая история Козетты!» Все начинают смеяться. Представление окончено. Молчание. Зал пуст, но — если говорить объективно — еда все-таки была неплохо приготовлена.
Зрителю нет нужды существовать в реальности. Стыдящемуся достаточно представить реальность или просто вспомнить — и вот он уже начинает слышать голос, клевещущий на всех и вся. Когда стыд оказывается бессловесным, изнутри нас рвется критика, она становится самоцелью, и ее сила не является предметом сделки. Но если переживший травму, играя, выводит на сцену ту драму, которая унизила его, чувство презрения, отравляющее его душу, смягчается. Следует отметить, что, разыгрывая стыд перед публикой, он отдается чужим взглядам. Но к чему вообще произносить слово «отдаваться»? Не сообщит ли нашим противникам силу, которая станет оружием, обращенным против нас, простой факт рассказа о той драме, которую мы пережили?
Мать Жюльена обожала своего «птенчика». «Птенчиком» его назвал я. Он играл в футбол в команде таких же «птенчиков» из Форкалькье. Счастье этой женщины заключалось в необходимости быть хорошей матерью. Ей было приятно заниматься семьей, готовить еду, чтобы накормить своих «голодных мальчиков», гладить одежду, в которой они выглядели превосходно. Футбол ее не интересовал, однако она испытывала удовольствие, когда видела своего «птенчика» на поле, безупречно одетого (в форму деревенской команды — желто-голубую футболку и белые шорты). Через несколько минут после начала игры она вдруг переставала ощущать гордость — едва замечала, что носочки ее «птенчика» испачканы грязью. И, стремясь сделать свой маленький клан совершенно счастливым, она быстро выскакивала на поле и передавала мальчишке чистые носки. Во время этой демонстрации материнской привязанности ее «птенчик» умирал от стыда!
Его убивала не любовь, а пьеса о самопожертвовании, разыгрываемая матерью. Она унижала ребенка, заставляя его быть «птенчиком», тогда как он считал себя орлом! История с чистыми носочками превращала его в «маменькиного сынка», и, глядя на него, десятилетние язвительные сверстники просто умирали от смеха.
Стыд заставлял ребенка морщиться и отталкивать собственную мать. Разочарованная, травмированная, она решила, что мальчик ее разлюбил, — в то время как он грубо отталкивал ее только, чтобы не испытывать унижение.
Эта женщина думала о благополучии своих близких: «Я бы все отдала, чтобы он был счастлив», — однако демонстрация самопожертвования поселила в душе ребенка чувство стыда. Аффективные противоречия нередко встречаются в семьях, где привязанность превращает носочки в способ ранить тех, кого мы любим.
Я спрашиваю себя, имели ли эти носочки подобную власть в эпоху, когда наше общество состояло из крестьян и рабочих? Помню Маргерит, испольщицу из Пондора, которая в 1944 г., то есть в конце войны, управляя фермой, ежедневно раздавала задания десятку своих рабочих. Каждый вечер за ужином она молча сидела с краю стола. Она представляла себя отцом всех этих крестьян — отцом, в образе которого присутствуют наполеоновские черты: «Именно такому человеку общество доверило заботу об остальных».
В подобной структуре повседневности, подчиняющейся императивам сельского хозяйства, необходим руководитель, который сможет направлять коллектив, решать вопросы, связанные со сбором урожая и все остальные проблемы. Физическая сила, невосприимчивость к боли становятся в этом контексте основными ценностями. Дети тоже работали на ферме: они носили воду из колодцев и загоняли стада домой с пастбищ. В их обязанности входило также разувать мужчин, вернувшихся с поля. Мне следовало бы написать «стаскивать с них сабо», поскольку в то время (время наших родителей и бабушек-дедушек) кожаной обуви было очень мало. Многие носили деревянные сабо и, чтобы избежать появления волдырей, оборачивали ноги соломой. Каждый вечер солома разбухала от влаги и пота, и дети должны были стягивать эти сабо, ведь сами мужчины не могли снять их без посторонней помощи.
В техногенном обществе, где люди тесно связаны друг с другом, носочки ровным счетом ничего не означают. Мысль о том, чтобы вынести чистые носки своему «птенчику» на поле во время игры в футбол, больше не придет в голову ни одной матери. Чтобы они совершили этот «милый поступок», чреватый для ребенка травмой, необходимо, чтобы культурные ценности вновь изменились. Общество крестьян и рабочих нуждается в вожде, которому можно доверить власть и перестройку коллектива таким образом, чтобы тот смог лучше соответствовать сельскохозяйственным и промышленным императивам.
В техногенном, пропитанном условностями мире манера строить конфликтные отношения с теми, кого мы любим, к кому привязаны, вызвана проявлениями Эдипова комплекса. Когда семья хорошо структурирована, миф делает из отца своеобразного домашнего короля, а мать в этом случае становится подобием «идола привязанности», и, конечно, она сексуально неприкосновенна. Этот маленький мир абсолютно прозрачен, в нем царит порядок. Но этот порядок может быть нарушен исчезновением Эдипа, когда отец столь далек от нас, что мы лишь смутно осознаем его существование; а не зная, кто наша мать, мы рискуем вступить с ней в связь! Худшее из всех преступлений — инцест — есть результат этого эмоционального беспорядка. «Я должен был понять, что это — моя мать, — произносит Эдип, выкалывая себе глаза. — Но чтобы я мог узнать ее, необходимо вначале было узнать, кто мой отец, необходимо, чтобы мне его назвали!»
Социум, в котором мы теперь живем, уже практически лишен деления на крестьян и рабочих. Каждое утро отец и мать покидают ребенка, отводя его в школу, и его занятия там лишены всякой сексуальной специфики. Это справедливо для общества, где третьеразрядный сектор стал главным. Каждый вечер родители, вновь соединяясь с ребенком, начинают рассказывать новый миф, влияющий на детское сознание: «Твой отец больше не король, кормящий семью, он — подкаблучник, „помощник матери“ (если такое выражение вам больше нравится)». Отец должен согласовывать свои действия с матерью — это облегчит правильное развитие новых индивидов. Любая помеха на пути каждого члена этой семьи будет сурово осуждаться.
Таким образом, Эдип все больше и больше становится похож на Нарцисса, не находите?
Во времена крестьян, рабочих и буржуа душевное страдание очень часто порождало конфликты отцов и детей. Дети не желали жить по законам, которым следовали их отцы, а женщины, чтобы сохранить моральный облик, должны были подчиняться мужчинам. Общество требовало от отцов представлять внутри семьи государственную власть и следить за исполнением законов. Эта власть не всегда была привилегией, ведь она была связана с необходимостью гордо умирать в траншеях, страдать в глубине шахт и задыхаться от силикоза. Такой ценой соблюдалось выполнение законов и функционирование ментальных шаблонов — ценой нервного истощения, возникавшего, если психический конфликт переходил предел компромисса между желанием и самозащитой, приспособленной к нуждам семьи.
В новых условиях, когда общество предлагает индивиду огромный выбор персональных авантюр и путей развития, любая помеха выглядит, как нечто несправедливое, любой провал попытки самореализации становится травмой нарциссического характера. Технический и культурный прогресс, меняя мифы, не так давно превратили чувство стыда в залог будущего страдания.
Вот почему сегодня наша нарциссическая культура делает из носочков предмет, обладающий властью вызывать у нас чувство стыда.
Примечания
