Поль Реньяр - Умственные эпидемии
Очень часто психически больной слышит голоса, раздающиеся за стеной. Тогда он воображает, что его недоброжелатели бродят вокруг дома, сторожат его и намерены ему навредить. Происхождение горького вкуса, который он под влиянием галлюцинации находил в пище, объясняется тогда очень просто: это отрава, всыпанная в его пищу, а может быть и нечто худшее.
Несчастный, преследуемый воображаемыми врагами, полицией, шпионами, иногда даже электричеством или магнетизмом (в чем мы убедились в одном из последних процессов), не знает, что ему делать. Он подозревает домашних, правительство и в один прекрасный день отправляется к прокурору, чтобы сделать какой-нибудь странный и смешной донос, открывающий наконец глаза его близким.
Но случается, что пошатнувшийся ум избирает иные пути. "Чтобы столько несправедливостей могли иметь место, — говорит себе психически больной, — чтобы в нашем общественном строе человек мог быть терзаем так, как я, — необходимо вмешательство высокопоставленных лиц и причастность к делу могущественных особ".
Теперь уже становится видно, как формируется горделивое помешательство. "Но если влиятельные лица мною занимаются, — продолжает логически рассуждать больной, — то, значит, я этого заслуживаю, значит, я уже не тот скромный гражданин, каким прежде себя считал. Значение моей особы, очевидно, вытекает из значительности моих страданий и важности виновников этих терзаний. Если я после всего этого живу скромно, то это объясняется лишь тем, что у меня были отняты атрибуты, на которые я имел право". Дайте волю больному воображению — и вот больной вообразит себя сыном Людовика XVI или герцогом Рейхштадтским, лишенным наследства. Самые скромные из психически больных считают себя несправедливо забаллотированными депутатами.
С этого момента сумасшествие принимает очень ясный характер — это смесь тщеславия и воображаемых преследований. Галлюцинации продолжаются и приурочиваются к этому новому обороту дела.
Психически больной ходит с высоко поднятой головой, принимает гордый вид и покровительственный тон, медленно отвечает на предлагаемые ему вопросы или же, наоборот, бывает многоречив и болтлив. Он сообщает первому встречному сведения о своем положении, проектах и теориях. Но что особенно поразительно, так это изумительная логичность, с которой он комбинирует свои выдумки. Как бы нелепы они ни были, мономаньяк умудряется придать им стройную на вид логическую форму, и если его уличают во лжи, то находит иногда очень остроумный выход из затруднительного положения. В этих нелепостях действительно есть связь, его бред систематичен, а все его действия являются их неизбежным результатом. Он даже приноравливает одежду и пищу к своему новому положению.
Самое изумительное воплощение этого типа дано нам в бессмертном Дон Кихоте. Он — рыцарь, а потому ему необходим панцирь, который он изготовил из картона, но это его не тревожит, так как панцирь на вид блестящ и крепок. Таз Мамбрина — всего лишь посуда для бритья, но мономаньяк назвал его иначе, и для него этого достаточно. Он восстановит справедливость на этом свете, одержит победу над великанами и останется неизменно верен воображаемой красоте Тобосской служанки. Когда установлена первая идея бреда, все остальное становится ясным и развивается последовательно, вплоть до бедного Санчо Пансы, ожидающего прибытия на остров. В счастливые минуты прояснения рассудка последний дает нам характерный пример заразительности сумасшествия, которая так часто встречается в жизни. Можно сказать, что мы обязаны Сервантесу неподражаемым описанием мании величия. Самый добросовестный психиатр не отказался бы под ним подписаться.
Чтобы дать читателю вполне точное представление о необычной деятельности мозга горделиво помешанного, чтобы познакомить его со всеми формами, в которые может облекаться причудливая фантазия больного, мне следовало бы привести здесь историю каждого из них в отдельности. Но это невозможно. Вот почему я упомяну лишь о некоторых случаях из моей собственной практики и наблюдений лучших французских психиатров.
У больного, страдающего хроническим бредом или наследственным психическим расстройством, мания величия большей частью принимает художественный, научный, литературный или политический оттенок. Мономаньяк вначале слишком хорошо владеет собой, чтобы считать себя королем, императором или миллионером. При таких безумных идеях факты не могли бы укладываться в известную систему, а противоречия обозначились бы слишком резко. Наоборот, даже самый скромный субъект может думать и говорить, что он — непризнанный гений, непонятый поэт или не справедливо всеми покинутый политический деятель. Как только образовалась такая уверенность, все остальное идет само собой. Читатель, впрочем, сам в этом убедится из некоторых фактов, которые я сейчас приведу. Лет 10 тому назад я был знаком с одной бакалейщицей в Монруже. Вследствие неудачных коммерческих операций ей пришлось перейти к продаже плохих картин. Эти две профессии послужили для нее источником самого необычного и странного бреда. Она вообразила себя великим ваятелем и даже изобретательницей нового рода скульптуры из сахара. Действительно, она постоянно старалась раздобыть кусок этого продукта, и при помощи зазубренного перочинного ножа ей удавалось придать ему более или менее отдаленное сходство с головой или торсом.
Легко понять, что подобное новаторство (конечно, по ее мнению) не могло не обратить на себя общественного внимания. Вот почему госпожа Е. получила от многих царственных особ всевозможные знаки отличия, которые она и носила на груди. На пальцах у нее были надеты кольца из проволоки, в которые она тщательно вделывала куски стекла, на голове мономанка носила шляпу с длинными перьями, а на шее — большое ожерелье из индейских каштанов, нанизанных на нитку. Я помещаю в книге ее портрет, преподнесенный мне самой изобретательницей. Госпожа Е. считала себя также знаменитым художником. К сожалению, я не могу привести ни одного из ее рисунков, так как она занималась только фресками. Мономанка что-то мазала на всех стенах и за недостатком красок употребляла в дело чернила, вино или грязь.
Желая сохранить одно из ее произведений, я однажды принес ей верхушку сахарной головы. Она сделала из нее вазу, которую любезно преподнесла мне с цветами, сорванными в больничном саду. Из опасения, как бы цветы не завяли, ей пришла в голову злополучная мысль — налить в вазу воды. Вот почему в течение нескольких минут погибло мастерское произведение искусства!
Госпожа Е. была художницей. Теперь послушайте историю одного ученого.
Густав X. страдал от двух болезней: эпилепсии и бреда, так как в этой области, увы, совместительство не возбраняется. Он вообразил себя великим астрономом, и в течение семи лет мегаломан изучает строение небесных светил и живет под самой крышей, чтобы находиться ближе к небесному своду и иметь возможность производить ночью астрономические наблюдения. Он, впрочем, и выражается всегда параболами: "Справедливость справедлива", — говорит он; "ничтожнейший человек есть вместе с тем и величайший, самый низкий есть и самый возвышенный, самый несчастный есть и самый счастливый".
В течение семи поколений скапливается громадная сумма денег с целью вознаградить астронома за все его труды.
Он построил телескоп, представляющий собой цинковую трубу, в один из концов которой вставлено дно с пробуравленным в нем маленьким отверстием. Самоотверженный ученый проводит в наблюдениях целые дни, причем видит солнце сзади и ищет центральную точку, которая бы позволила ему найти квадратуру круга и затем проникнуть во французскую Академию. Он страдает галлюцинациями слуха, причем наблюдается любопытное и вместе с тем редкое явление, а именно — галлюцинации меняются в зависимости от уха, которым он их слышит. Через правое ухо злой гений постоянно нашептывает ему: "Свиная голова, кабанья голова!" — между тем как в левое добрый гений говорит: "Будь терпелив, продолжай, ты очень хорошо поступаешь" — и т. д.
Среди хронических и наследственных душевнобольных нередко встречаются и поэты. Не проходит дня, чтобы директор психиатрической лечебницы не получал посвященного ему послания или кантаты, среди которых иногда попадаются и весьма недурные, но наряду с ними встречаются и такие, на которых лежит несомненный отпечаток самого полного умопомрачения.
Вот стихотворное письмо, адресованное Деве Марии одним торговцем аптекарских товаров, сидевшим в больнице Св. Анны. [4]
Мадонна!
Как живое выраженье
Всех чувств, как скорбный мой привет,
Как слабый дар любви и уваженья,
Прими сей скромный мой сонет!
Сонет
О, дева дев!
Богов царица!
О, наша мать!
В борьбе земной
Для всех живых твоя десница —
Хранитель-ангел их святой!
Ах, будь же им, небес жилица,
И мне! Тронься нищетой
Моей души! Да благ десница
Заблещет снова предо мной;
Да под святой твоей охраной
В нить быстрых дней моих жизнь вновь
Вплетет и радость и любовь,
И да очищенный предстану,
Тебя любя, тобой храним,
Я пред Создателем моим!
Он же посвятил господину Маньяну стихотворение, написанное по поводу домашнего спектакля, поставленного в больнице. Поэт сопровождает его следующим любезным стихотворением:
