Волес Диксон - ДВАДЦАТЬ ВЕЛИКИХ ОТКРЫТИЙ В ДЕТСКОЙ ПСИХОЛОГИИ
Учитывая подобные данные, Хомский делает вывод о том, что за развитие речи отвечает нечто, отличное от подкрепления и наказания. Если речи нельзя научиться из окружающей среды, думал он, тогда она должна развиваться внутри самого ребенка с самого начала. Но утверждение, что язык присутствует в самом ребенке с самого начала, ведет за собой пару следствий. Во-первых, язык должен быть как-то встроен в структуру мозга (а иначе где ему быть, в локтях, что ли?). Во-вторых, язык должен быть отдельно представлен в генетической структуре (потому что именно из нее проявляется все, заложенное внутри). Поэтому Хомский сделал сверхрадикальное заявление о том, что источник речи ребенка лежит не в окружающей среде, а в ДНК!
Взгляды Хомского Именно в «Синтаксических структурах» Хомский впервые публично описал свои нативистские взгляды на развитие речи, и таким образом они стали своего рода краеугольным камнем всей теории. Но самые важные части его нативистских воззрений на самом деле не были подробно представлены в этой работе. Они описаны в течение последующих десятилетий в ряде других публикаций. (По иронии судьбы, «Синтаксические структуры» были опубликованы в тот же год, что книга Скиннера «Вербаль ное поведение», которая, как мы уже отмечали выше, была, образно говоря, подвергнута бичеванию со стороны Хомского). Тем не менее «Синтаксические структуры» возымели свое действие, й в этой книге Хомский изложил основу объяснения того, почему нативистская теория языка должна стоять на первом месте.
Сами видите: сказать, что речь является врожденной, — это не объяснение. Каждая чего-то стоящая теория должна также говорить о том, что именно является врожденным. Более того, любое упоминание того, что является врожденным, должно быть обоснованным. Безосновательно полагать, к примеру, что все шесть тысяч (или более) мировых языков изначально встроены в мозг каждого ребенка в мире. Во-первых, это не объяснит, каким образом будущие дети придумывают языки, которых до сих пор не было, а лингвистам хорошо известно, что новые языки появляются все время. Нет, у Хомского была более тонкая идея. Он полагал, что если язык — действительно врожденный, встроенный в мозг ребенка, то он должен быть встроен весьма и весьма основательно. Тогда должен быть некий универсальный язык, и он должен быть достаточно распространен, чтобы поддерживать развитие всех языков мира. Фактически, довольно верным является понимание, что универсальный язык Хомского — это как бы семена языка. И именно эти семена языка наследуются нами через гены. И из этих семян появились все прошлые, настоящие и появятся будущие языки мира. Какой именно язык вырастет из семени — зависит от того, в какой языковой среде ребенок находится в процессе воспитания.
Это было удивительное революционное предположение. Во-первых, оно устраняло необходимость подкреплений и наказаний. Но как мы уже убедились, их наличие и так бесполезно. Во-вторых, появилась основа для исследования того, как детям удается так легко подхватывать родной язык. Хомский отвечает, что дети его не подхватывают — что касается говорения, язык уже здесь. В-третьих, обозначилась прямая связь языка и мозга. Язык больше не рассматривался как нечто пришедшее извне, из окружающей среды. Теперь он мог рассматриваться как нечто, присутствующее внутри головы и непосредственно связанное с психической деятельностью. И, наконец, таким образом объяснялось, почему люди — это единственные, существа, которым дана способность речи: семя языка было составной частью человеческого генома. Хотя у других животных есть своя коммуникативная система, только людям удалось создать правила языка.
Наличие этого лежащего в основе, генетически заданного семени языка гораздо приятнее, чем предположение о том, что все шесть тысяч и более языков заложены в гены каждого. Также эту теорию гораздо легче защищать из-за ее экономичности. (Экономичность, то есть простота, является очень ценным качеством любой теории.) Но для самого Хомского его теория казалась все же слишком урезанной. Ему еще предстояло определить механизмы, или переключатели, или звонки, или свистки, или что-то еще, что ответственно за подпитку или взращивание каждого из шести тысяч и более разных языков, на которых говорят люди мира. По правде говоря, существует относительно мало комбинаций подлежащего-сказуемого-дополнения, которые может произвести семя языка. Но существует огромное количество странных маленьких частичек, уникальных для каждого конкретного языка. Возьмем, например, системы изменения по числам и родам в испанском и английском языках. Хотя и в английском, и в испанском языках существует порядок ПСД, но в испанском по числам и родам изменяются существительные и определения, тогда как в английском изменению подвергаются только существительные, и только по числам. В английском можно использовать артикль the для обозначения существительных как в единственном, так и во множественном числе; вы можете сказать «the dog» (собака), «the dogs» (собаки), «the windows (окно) или «the windows» (окна). Но в испанском существует четыре варианта «the» (el, la, los и las), в которых отражаются комбинации существительных мужского и женского рода с единственным и множественным числом. Какое «the» вы используете в испанском, зависит от рода и числа существительного. Поэтому вы скажете «el регго» (the dog, мужской род, единственное число) или «los perros» (the dogs; мужской род, множественное число), но вы скажете «1а ventana» (the window; женский род, единственное число) или «las ventanas» (the windows; женский род, множественное число).
Как бы то ни было, но в системе Хомского автору все еще необходимо было объяснить, как семя языка определяет, во что ему следует вырасти — в язык, где слова изменяются по родам, по числам, по родам и числам или ни по тому, ни по другому. Род и число являются лишь двумя из миллиарда других качеств, которые семя языка должно в себя вмещать. На самом деле миллиард — это переоценка; экономичность обращает наш взгляд на достаточно небольшое число синтаксических правил или принципов, которые могут быть применимы для всех языков.
Для связи семени языка и реального языка, на котором говорят дети, Хомский применил следующую тактику: он предположил существование двух уровней синтаксиса. У каждой идеи, которую хочет передать человек, существует начальный, базовый уровень, который Хомский назвал глубинной структурой, и конечный, выражаемый уровень, который Хомский назвал поверхностной структурой. Глубинная структура более или менее укореняется на уровне семени языка, и обладает неопределенной формой. Поверхностная структура — это форма, которую мы создаем, облачая идеи в слова. И тогда остается лишь проблема того, каким образом мы переводим глубинную структуру в поверхностную, когда говорим, и переводим поверхностную структуру в глубинную, когда слушаем. Хомский предположил, что должен существовать ряд правил, которым мы следуем, возможно, бессознательно, в процессе перевода из глубинной структуры в поверхностную, и наоборот. Разговаривающие на одном языке используют одну систему правил, говорящие на другом языке — другую. Люди, говорящие на английском языке, будут использовать английскую систему правил, а говорящие на испанском — испанскую систему правил. Возможно даже некоторое совпадение между разными наборами правил в разных языках. Например, в английском и испанском языках общим является правило, определяющее порядок подлежащее-сказуемое-дополнение в поверхностной структуре.
Таким образом, когда дети овладевают языком, они на самом деле изучают правила перевода из глубинных структур в поверхностные, характерные для их языка. В этом заключалась идея. Хомский доказывал, что приемлемый набор правил перевода должен обладать тремя неотъемлемыми качествами. Во-первых, этот набор должен создавать все возможные структуры для данного языка. Люди могут создать неопределенное множество предложений, поэтому правила перевода должны быть способны создать неопределенное множество поверхностных структур. Во-вторых, правила перевода должны создавать лишь грамматически верные поверхностные структуры, а это значит, что они не могут создавать такие поверхностные структуры, которые нарушают систему синтаксических правил этого языка. И, в-третьих, должен существовать относительно небольшой, конечный набор правил перевода (экономичность в действии). Не было бы смысла говорить о правилах перевода, если бы их было так много, как и возможных поверхностных структур предложений. Хомский фокусировался на вопросах развития набора правил для создания всех возможных поверхностных структур, поэтому его теория иногда называется теорией производительной грамматики. В «Синтаксических структурах» Хомский начал с малого и сосредоточил внимание, в основном, на введении понятия набора правил перевода (грамматики) для описания того, как работает английский синтаксис. Хотя я и говорю «с малого», на самом деле английский синтаксис является огромной областью для изучения. Но она меньше, чем весь английский язык, в который входят также фонология и морфология. Хомский намеревался доказать, что используя минимальное количество правил перевода, грамматика английского языка может создавать все возможные с ее точки зрения предложения и не может создавать грамматически неправильные предложения. В конце своей книги/ Хомский дает очень хорошее описание английской грамматики, которая отвечает всем трем критериям. Но помните, что его главной целью не было понимание английской грамматики как таковой. Напротив, он использовал английской язык как объект, на котором можно проверить, возможно ли открытие правил перевода вообще. Если английский язык пройдет испытание, то, возможно, остальные языки также пройдут его.
