Александр Данилин - Ключи к смыслу жизни
Наверное, не стоит удивляться количеству бессмысленных жертв в истории человечества. Куда деть силу жизни зверю, забывшему свое инстинктивное предназначение?
Для того чтобы пробить бетонную стену, вспомнить что-то, что хранится в глубине бессознательного, Рихард Вагнер проделывал одно из наших с вами упражнений. Он раскладывал на стульях кусочки яркой шелковой материи, периодически ощупывал их, общаясь с ними как с живыми существами. Фридрих Шиллер во время того, что он называл «приступами творчества», клал на стол, щупал и нюхал гнилые яблоки. Йозеф Гайдн возбуждал себя блестящим предметом, рассматривая алмаз на кольце собственного пальца. Без этого кольца музыка к нему не приходила. Виктор Гюго не мог работать, когда перед ним не стояла бронзовая фигурка собачки. Пушкин любил писать, лежа на своей любимой кушетке. Вальтер Скотт предпочитал работать в окружении детей, играющих в шумные игры. Этот список можно продолжать до бесконечности.
И все эти приметы, как сказал бы Эриксон, — «якоря» памяти. Это узелки, которые завязывает гений для того, чтобы вновь вспомнить состояние единства с забытым и вытесненным первородным грехом инстинктом.
В своем знаменитом эротическом романе Дэвид Лоуренс так описывает переживания леди Чаттерлей после занятия любовью: «Смеркалось. Она быстро шла домой, и окружающий мир казался ей сном. Деревья качались, точно корабли на волнах, ставшие на якорь. Крутой склон, ведущий к дому, горбатился, как огромный медведь. Мир оживал, дышал и разговаривал с нею».
К сексуальной леди Чаттерлей приходят те же чувства, что и к Зигфриду, обретшему способность понимать «пение птиц и шепот леса». Может быть, в возрастающей сексуальной дозволенности нашего века есть и своя духовная сторона, которую мы сами не хотим понять и не умеем объяснить себе и своим детям.
Тайна и здесь кроется в слове «интерес». Это он, а вовсе не процесс коитуса способен превратить влечение, ставшее помехой на пути человечества, в творческий инстинкт.
Леди Чаттерлей безумно интересны запретные в пуританский век новые ощущения тела. Она чувствует, что проникает в тайну своего бытия, и та отзывается открытием другого, подлинного инстинкта.
Тайна одухотворила влечение. Леди не столько хотела секса, сколько хотела проникнуть в тайну — в то, что было под запретом.
Тантризм с середины VI века нашей эры превращал каждый половой акт своих последователей в мистерию — магическое действо. И половой инстинкт становился частью гениальности — открывал дорогу к осознанию смысла жизни.
Может быть, нарастающая сексуальность — это не просто стремление разрушить мораль или покорное следование культуры за тлетворными влияниями гения Фрейда или Райха? За девальвацией секса, за ощущением того, что он не является больше тайной, может стоять желание проникнуть глубже. Секс больше не является романтической тайной, какой он был во времена Лоуренса и Фрейда.
Он уже не так интересен. Его проходят в школах. Но человечество не может жить без таинственного. Нет тайны — нет и интереса. А без интереса жизнь человеческая становится безрадостной и бессмысленной.
Вот и бродят по экранам заменившие романтическую любовь середины прошлого века чудища, похожие на Мефистофеля.
В фильме «Ирония судьбы, или С легким паром!» Эльдара Рязанова исполняется чисто русская мечта. Герой напивается и... происходит чудо: он обретает подлинную любовь. В современном римейке рязановской ленты Женя Лукашин должен был бы в пустой питерской квартире вызвать какого-нибудь «хеллбоя» для исполнения собственных тайных желаний.
Даже «якоря» гениев, их стимулы к творчеству являются гармоничными объектами природы и животного мира... даже если это гнилые яблоки Шиллера или алмаз Гайдна. Под их влиянием творцы вспоминают что-то в себе, имеющее отношение к смыслу существования мира.
Почему же секс не может служить таким «якорем» воспоминаний — не самим смыслом жизни, а дорогой к нему, ключом к потоку смыслов, спрятанному еще глубже в человеческой душе, чем его половое влечение?
Вот, например, как Кекуле описывал открытие бензольного кольца: «Когда я дремал у огня, атомы, на которые я насмотрелся, продолжали прыгать перед моими глазами. На этот раз малые группы скромно держались в тени. Мой умственный взор, обостренный повторными видениями такого рода, мог теперь различать более крупные структуры, многообразные конформации, длинные ряды, иногда более тесно связанные друг с другом. Все они изгибались и двигались в сексуальных змееподобных движениях. Посмотрите, что это? Они вдруг превратились в змеек, и одна из них схватилась за собственный хвост, и эта форма дразняще завертелась перед моими глазами. Конечно, я уснул. Но проснулся как бы под вспышкой света, появился ясный ответ: шесть атомов углерода образовали кольцо».
Смотрите: змейки во сне сворачиваются в оккультный символ, но перед этим они осознаются спящим... как сексуальные.
Где-то в нашем основном инстинкте, глубже, чем животная память, хранится знание о вечном — обо всем, что было, есть и будет. О том самом, «не знающем ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения», Прекрасном Сократа и Платона. Может быть, нам стоит совершить путешествие в очень древние уголки бессознательного.
Мы использовали в качестве эпиграфа слова Мераба Константиновича Мамардашвили. Они сказаны им о Декарте, а Декарта у нас принято считать философом, воспевающим разум. Однако Мамардашвили — один из лучших отечественных специалистов по философии Декарта — так определил его творческий метод:
«Говоря об экзистенциальном облике Декарта, можно сказать, что его тексты представляют собой не просто изложение его идей или добытых знаний. Они выражают реальный медитативный опыт автора, проделанный им с абсолютным ощущением, что на кон поставлена жизнь и что она зависит от разрешения движения его мысли и духовных состояний, метафизического томления. И все это, подчеркиваю, ценой жизни и поиска Декартом воли (как говорили в старину, имея в виду свободу, но с более богатыми оттенками этого слова) и покоя души, разрешения томления в состоянии высшей радости. Ибо что может быть выше?! Это с трудом проделанная медитация, внутренним стержнем которой явилось преобразование себя, перерождение, или, как выражались древние: рождение нового человека в теле человека ветхого. Это изменение и преобразование себя — состоявшийся факт, оно было, и следы его зафиксированы в декартовских текстах.
Он и провел через всю свою философию одну странную на первый взгляд, вещь, которая одновременно является онтологическим постулатом: тот, кто сможет в воодушевлении обнаженного момента истины, в этом стоянии один на один с миром хорошенько расспросить себя (что едва ли или почти невозможно), тот опишет всю Вселенную. Не в том смысле, что человек, как он есть эмпирически, — это Вселенная, а в том смысле, что если ты сможешь что-то в себе выспросить до конца и у тебя хватит мужества, веря только этому, раскрутить это до последней ясности, то ты вытащишь и весь мир, как он есть на самом деле, и увидишь, какое место в его космическом целом действительно отведено предметам наших стремлений и восприятий. Повторяю, опишет Вселенную тот, кто сможет расспросить и описать себя».
Возможно, чувство вдохновения и «прорывы» хранятся не только в религиозном усилии, но и в глубине нашей животной природы. Похоже, звери и птицы инстинктивно знают то, что мы не способны выразить словами, формулами, мелодиями или картинами...
Может быть, в этом чувстве берет свое начало жутковатое человеческое стремление снова стать животным...
В словах Мамардашвили о Декарте кроется тайна индивидуальности. Казалось бы, индивидуальность сегодня в моде. Смысл собственной жизни многие молодые люди формулируют, как стремление быть «яркой индивидуальностью». Однако искусство быть индивидуальностью сегодня сводится к тому, чтобы быть похожим на тех, кто, с точки зрения молодого человека, такой индивидуальностью обладает. «Яркая индивидуальность» — это всего лишь подражание эстрадным звездам, представителям «золотой молодежи» — «мажорам», которые сами кому-то, в свою очередь, подражают. Причем, весь механизм подражания сводится к повторению внешних призраков: одежды, стиля, манеры поведения. Мы называем этот феномен модой. Главное свойство моды, позволяющее ей распространяться со скоростью вирусной инфекции, заключается в том, что она требует отказа от какого бы то ни было внутреннего содержания.
«Мода — неустранимое явление, поскольку она является частью бессмысленного, вирусного, незамедлительного способа коммуникации, скорость которого объясняется исключительно отсутствием передачи смысла», — писал Ж. Бодрийар.
Мода создает унификацию. Появляется масса однородных тел в мешковатой одежде, почти лишенных вторичных половых признаков. Точнее говоря, отличия есть, но они все больше становятся похожи на видовые отличия животных. «Готы» и «эмо» отличаются одеждой — оперением, но ни в коем случае не смысловым содержанием.
