Оливер Сакс - Антрополог на Марсе
То, что воспоминания, хотя и не полностью отражающие события прошлого, хранятся в мозгу, допускают как психоаналитики, так и наиболее яркие авторы автобиографических сочинений. Так, Фрейд рассматривал человеческий мозг как некое археологическое хранилище, состоящее из наслоения «погребенных пластов», содержащих воспоминания, причем содержимое любого из этих пластов, по утверждению Фрейда, может в любое время вернуться к жизни, переместившись в сознание человека. Примерно такую же картину рисует и Пруст. По его словам, человеческая жизнь — «собрание отдельных моментов», воспоминания о которых, «не отягощенные последующими событиями», хранятся в «кладовой разума».[147] Отдадим должное Прусту как одному из главных исследователей памяти, однако все же заметим, что рассуждения о памяти восходят по крайней мере к временам Августина,[148] но окончательного ответа на то, что же такое память, не получено до сих пор.
Суждение о том, что воспоминания человека сосредоточены в некоем хранилище памяти, стало обычным, и люди, удовлетворившись этим суждением, не понимают того, что вопрос довольно проблематичен. Сложность проблемы подчеркивает так называемая «повседневная» память, различная у разных людей. Так, свидетели происшествия описывают одни и те же события неодинаково. Иногда их показания различаются лишь в деталях. Но случается, очевидцы происшедшего едва ли не полностью противоречат друг другу. В зависимости от индивидуальных особенностей и эмоционального состояния каждый обращает внимание на разные аспекты случившегося.
Фредерик Бартлетт,[149] проведя в двадцатые-тридцатые годы ряд экспериментов с использованием тестов на запоминание, высказал мысль, что памяти как некоего единства вовсе не существует, а наличествует, постоянно проявляя себя, динамический процесс «воспоминаний». В своей работе «Воспоминание. Исследование экспериментальной и социальной психологии» («Remembering: A Study of Experimental and Social Psychology») он пишет:
Воспоминания не являются возбуждением ранее полученных и успевших атрофироваться многочисленных восприятий. Воспоминания — это образная конструкция, созданная на базе отношения человека к активной массе его реакций и опыта прошлого и, в частности, к некоторым наиболее примечательным подробностям этого опыта, воссозданным в образной или речевой форме. Однако воспоминания не обладают исключительной точностью даже при воспроизведении того, что заучено наизусть, и потому не могут считаться полностью достоверными.
Суждение Бартлетта в настоящее время подтверждается работами Джеральда Эдельмана, который считает, что мозг является целиком активной системой, в которой происходят постоянные изменения, и все ее элементы непрерывно модернизируются, устанавливая новые связи. По мнению Эдельмана, каждое восприятие является созиданием, а воспоминание — воссозданием, но все воспоминания относительны, не существует воспоминаний, в которых прошлое не окрашено настоящим. И Эдельман, и Бартлетт считают, что воспоминание — это реконструкция, а не репродукция прошлого.
Однако не расходятся ли с этой концепцией необычные формы памяти? Не сродни ли на вид постоянная и полностью репродуцированная память, которую описал А. Р. Лурия в своей работе «Ум мнемониста», фиксированным и жестким «искусственным воспоминаниям» прошлого? А как относиться к высокой точности «архивных» воспоминаний, живущих в устном народном творчестве на веку множества поколений, таких, как племенные поверья, мифы и эпические поэмы? А какова емкость памяти, которой поражают «одаренные идиоты», способные запомнить с одного раза, к примеру, симфоническое произведение или текст целой книги и воспроизвести его с исключительной точностью даже через несколько лет? Возникают и другие вопросы. Что такое «травматические» воспоминания, которые сохраняются без малейшего изменения даже спустя десятилетие после получения травмы? Что такое невротические и истерические воспоминания, также не меняющиеся со временем? Рассмотрев эти вопросы, можно предположить, что во всех перечисленных случаях действует репродукция, намного превышающая силой возможности реконструкции, при этом репродукция эта базируется на элементах фиксации, консервации и недвижности, которые словно отрезаны от восприятия нового и потому не подвергаются изменению.[150] Этот вывод можно отнести и к случаю Франко.
Исходя из вышеизложенного, допустимо предположить, что воспоминания могут являться реконструкцией прошлого, осуществляемой с помощью динамического процесса, изменяющего прежние восприятия, а также и репродукцией прошлого — образами, сохранившимися в памяти неизменными и не раз возвращающимися в сферу сознания, которое можно сравнить с палимпастами.[151]
Можно заметить, что воспоминания Франко, хотя и базировались на элементах фиксации, консервации и недвижности, были не лишены признаков реконструкции. Тому подтверждением стали его картины, написанные в «научно-фантастическом» жанре. Вид, изображенный на такого жанра картине, Франко не мог увидеть как единое целое, ибо он является сочетанием действительности и вымысла. Какими бы «фотографическими» и эйдетическими возможностями ни обладал Франко, глядя на такого рода его картины, нельзя не признать, что Франко, рисуя их, вложил в них субъективное творческое начало.
Вот что пишет по этому поводу Эрнест Шахтель:
Память следует считать емкостью для организации и воссоздания прошлых впечатлений и прошлого опыта, находящейся на службе текущих интересов и нужд. Так как не существует понятий «обезличенное восприятие» и «обезличенный опыт», то не существует и обезличенной памяти.
Похожую мысль высказал Кьеркегор[152] в работе «Этапы жизненного пути»:
Память — это еще не все. С помощью памяти проявляет себя полученный опыт, пробуждающий к жизни воспоминания, влияющие на последующие поступки и действия человека. Из воспоминаний следует извлекать пользу.
И все же картины Франко прежде всего поражали «фотографичностью». Но в то же время бросалось в глаза, что все они представляют Понтито в виде тихого, сонного, безлюдного городка. Это казалось тем более удивительным, что Франко писал картины по воспоминаниям детства, а такие воспоминания у всякого человека обычно связаны с жизнью в семье, с общением с соседями и со сверстниками, с первыми радостями и горестями.[153] Впрочем, первые горести, как правило, забываются, и люди обычно вспоминают о детстве как о счастливой поре — «и даже те, — пишет Шахтель, — которые в детстве подвергались грубому обращению». «Миф о счастливом детстве, — пишет он далее, — объясняется забыванием неприятного опыта».
И хотя картинам Франко не хватало динамики, это обстоятельство вряд ли следует объяснить неврологическим стиранием в памяти «неприятного опыта». Скорее, следует говорить о привнесении им в работу воображения, которое помогало «фотографической» памяти воплощаться в картинах, написанных с подлинным мастерством. Ева Бранн, современный философ, называет память «кладезем образов» и говорит, что воспоминаниям присуще воображение, имеющее созидательное начало.[154]. «Образная память, — пишет Бранн, — не только сохраняет прошлые восприятия, но и постепенно преобразует их, при этом тягостные воспоминания прошлого теряют свою остроту и трансформируются в благие намерения».
Уместно заметить, что тягостные воспоминания прошлого (связанные с послевоенной разрухой) потеряли, видимо, и для Франко свою драматичность и остроту, превратившись в возвышенные намерения, обернувшиеся занятием живописью. Правда, занятие это было посвящено одному Понтито. Испытывая мучительную тоску по родным местам, Франко искренне полагал, что Понтито занимает в Божьих глазах особое место и потому его следует уберечь от порчи и разрушения, тем более что, по мнению Франко, Понтито был выразителем особой культуры и особенного жизненного уклада, которые почти что исчезли. Франко видел свою задачу в предохранении Понтито от незавидных непредвиденных обстоятельств, от возможных бурь и невзгод. Таким средством предохранения стали его апокалиптические «научно-фантастические» картины, которые он, вероятно, писал во время сильных душевных переживаний. На этих картинах Земле, как правило, угрожает другая планета или комета, но Понтито при этом остается неуязвимым. Так, на одной из таких картин нарисован церковный садик, освещенный солнечными лучами, спасающими Понтито от мировой катастрофы. Такого рода картинам Франко давал и соответствующие названия. Так, одна из них называется «Понтито, сохраненный для вечности в бесконечном пространстве».
