Борис Поршнев - Социальная психология и история
Некогда общая психология (психология личности) не придавала большого значения разделу, посвященному психологии речи. Даже раздел о психологии мышления излагался вне связи с ним, тем более — разделы, посвященные воле или ассоциациям, эмоциям или восприятию. Ныне психология речи медленно, но неуклонно выдвигается на центральное место всей психологии личности.
Представляется справедливым связать поворотный момент с именем замечательного нашего психолога Л.С.Выготского. Велики заслуги в развитии той же тенденции и таких продолжателей его дела, как А.Р.Лурия и А.Н.Леонтьев с их сотрудниками, школами, лабораториями.
Оказалось, что речь определяет психические процессы далеко не только там, где она прямо и непосредственно наблюдается. Речь уходит внутрь, в самые глубины человека. Внешняя речь, т.е. произносимая и слышимая или написанная и прочитанная, способна превращаться в безмолвную “внутреннюю” речь. Современная тонкая электрофизиологическая техника дает возможность снимать биотоки с органов речи и видеть, что внутренняя речь представляет собой предельно ослабленную внешнюю. Решая в уме задачу, вспоминая стихи, обдумывая вопросы и ответы, человек говорит, хоть и молчит: его речь редуцирована.
Показано, что мыслительный процесс сопровождается известным возбуждением органов дыхания (как глубокого компонента речевой деятельности), гортани, нёба, языка, губ. Это открывает щелки для проникновения взгляда ученого в глубокие тайники психологии мышления. Нет мышления без речи, с полным основанием утверждает современная наука. Спрашивают: а как же мыслят глухонемые? Этот вопрос был затуманен некоторыми некомпетентными разъяснениями. Дело обстоит очень просто: у глухонемых все-таки есть речь: мы переводим наш язык на язык условных движений пальцами или лицевыми мышцами и этому переводному языку учим глухонемых так же, как учим здоровых детей языку звуковому. Дело сводится, следовательно, просто к переводу одной системы знаков на другую, доступную для этой группы больных. Как и у остальных людей, у глухонемых их речь, будучи заторможенной, превращается в редуцированную внутреннюю речь, которую нельзя уловить зрительно, но можно приборами, снимающими биотоки.
Однако превращением внешней речи во внутреннюю путь от межличностного общения к внутреннему миру личности не исчерпывается. Дальнейшую фазу Л.С.Выготский вслед за некоторыми другими психологами называл “интериоризацией”. Допустим, на первой стадии ребенок слышал какую-то словесную команду, повторял ее и выполнял. На второй стадии он не повторял ее вслух. На третьей стадии он уже не нуждается во внешней команде: он усвоил это как правило своего поведения, направляющее его поступки. Тот, кто не знает этих строго научных наблюдений и выводов, может начать с конца: во внутреннем мире ребенка есть какие-то правила и склонности, поэтому он легче поддается таким-то советам и указаниям, что находит отражение в речевом общении между ним и воспитателем. Тут все перевернуто с ног на голову.
Сказанное затрагивает глубочайший спор современной так называемой генетической психологии, т.е. психологии развития речи и мышления. Жан Пиаже выдвинул тезис о движении от исходной “эгоцентричности” речи и мышления ребенка, т.е. от разговора изолированного индивида с самим собой, к постепенной “социализации”, а психологи-марксисты — об обратном движении, о постепенной “интериоризации”. Жан Пиаже к настоящему времени наполовину отступил от первоначального мнения и занимает компромиссную позицию.
Исследования внутренней и интериоризованной речи находятся в наши дни в самом разгаре. Это глава науки далеко не дописана. Но уже то, что достигнуто и в нашей стране и за рубежом, позволяет видеть в речевом общении гораздо более универсальную основу человеческой психики, чем казалось прежним поколениям психологов.
Отсюда, в частности, вытекает, что нет прямой лесенки от звуков и криков, издаваемых животным или ребенком в доречевой период жизни, к речи, от навыков и смышленых действий даже самых высших животных — к человеческой мысли. Выдающийся французский психолог-марксист Анри Валлон показал пропасть и своего рода катастрофу, лежащую между тем и другим, в своей книге “От действия к мысли” (русск. пер.: М., 1956).
И в самом деле, вторжение в высшую нервную деятельность специфических систем человеческого общения не есть ни пристройка, ни надстройка к прежнему. Это переворот.
История возникновения человеческой речи — еще не разгаданная загадка. Пока в лучшем случае найдены лишь некоторые подступы к ней. Отметим два момента, иллюстрирующих этот качественный скачок.
Словесный (речевой) сигнал всегда выполняет не только положительную, но и отрицательную работу: он нечто запрещает. И можно думать, что эта его запретительная, или интердиктивная, функция является особенно древней. Она осуществляется в трех направлениях.
1. Название, слово в том смысле “заменяет предмет”, что оно и отменяет непосредственно вызываемые этим предметом рефлексы. Слово запрещает прямые действия с предметом, манипулирование им, даже прикосновение к нему, заменяемые жестом указания на расстоянии, и лишь затем как бы разрешает или предписывает некоторые ограниченные и осмысленные действия. Таким образом, на пути “от действия к мысли” (А.Валлон) находится такая фаза, когда слово отменяет или запрещает действие. Эта фаза улавливается при изучении процессов речеобразования в раннем детском возрасте, а также при некоторых болезненных нарушениях психических функций взрослого человека, обнажающих эволюционно древние пласты нашей “второй сигнальной системы”. Вот что таится за, казалось бы, простым утверждением “для человека слово заменяет обозначаемый им предмет”. А ведь отмена, предваряющая замену, есть акт, относящийся к сфере взаимоотношений между людьми.
2. В разговоре, во всяком речевом общении действует неуловимое, на первый взгляд, запрещение повторять вопрос или слова собеседника. Между тем, как показывают психологические и физиологические исследования, позыв к такой реакции на чужие слова очень силен. Точнейшие измерения скорости разных речевых реакций показали, что именно повторение чужих слов является самой быстрой реакцией, легче всего прокладывающей дорогу в нервных тканях мозга. Это с несомненностью говорит о том, что она — особенно древняя. Она играет очень большую роль при формировании речи у ребенка, ибо, если бы он сначала попросту не подражал произносимым взрослыми словам, он никогда не мог бы научиться говорить. При истериях и других неврозах, а также при местных нарушениях в лобных долях головного мозга наблюдается симптом, называемый эхолалией: на команду или вопрос больной отвечает точным повторением, но не исполнением или осмысленным ответом. Эти словесные реакции речеподражательного, эхолалического типа представляют картину отщепления речи как инструмента общения от смысловой информации. Такой разговор лишен всякого смысла. Можно полагать, что на очень древних ступенях человеческой эволюции он выполнял биологическую защитную роль: вообразим, что собака на какую-нибудь команду хозяина, например “нельзя”, смогла бы ответить “нельзя” и продолжать заниматься своим делом! Иначе говоря, такая реакция — своего рода самозащитный отказ подчиняться приказыванию или командованию. Физиологически он опирается на удивительную способность нерв ной системы к имитации, подражанию действиям чужого организма. Ныне в человеческом общении на этот отказ наложено обратное запрещение: нельзя просто передразнивать чужую речь, ибо это уводит общение людей за сферу смысловых или осмысленных отношений.
3. Каждое произнесенное, написанное или подуманное слово тем самым запрещает или “оттормаживает” великое множество других слов. Можно сказать, что оно находится в антагонизме с любым другим словом. Среди них есть слова очень близкие по форме или по значению, способные придать дальнейшему течению речи хоть чуть-чуть иное направление. Производится непрерывный отсев и подавление всех вариантов. Отвергая все другие слова, слово срастается со своим единственным и точным смыслом. Нечеткость в выборе слов отвечает ранним стадиям в развитии ребенка, в росте интеллекта и образованности.
При этом инструмент речевого общения располагает возможностями чрезвычайно тонкого дифференцирования знаков. Простейшей или элементарной частицей в языке является все то, что способно изменять смысл высказывания: это могут быть фонемы или буквы, слоги, интонации. Не меняется смысл от их замены, добавления или опущения — и они, следовательно, не несут логической функции элементарной языковой частицы. Но они могут служить элементарной частицей в другом отношении: если они дают возможность отличать один диалект или говор от другого, следовательно, “своих” от “чужих”.
