Ролло Мэй - Экзистенциальная психология
II. ТРЕВОГА И ВИНА КАК ОНТОЛОГИЧЕСКИЕ ПОНЯТИЯ
Обсуждение бытия и небытия привело нас к тому, что теперь мы можем понять фундаментальную природу тревоги. Тревога не является таким же аффектом, как удовольствие или печаль. Она, скорее, представляет онтологическую характеристику человека, уходящую корнями в само его существование. Это не периферическая угроза, которую я могу принять или нет, или реакция, которую можно классифицировать наряду с другими реакциями. Тревога – это всегда угроза основам, центру моего существования. Тревога – это переживание угрозы приближающегося Ничто[104].
Курт Гольдштейн внес большой вклад в понимание тревоги. Он подчеркивает, что тревога – это не то, что мы имеем, а то, чем мы являемся. Его живое описание тревоги при начинающемся психозе, когда пациент буквально переживает угрозу распада "я", с поразительной ясностью демонстрирует это положение. Но, как он сам настаивает, эта угроза распада "я" присуща не только психотикам, но также характерна для невротической и нормальной природы тревоги. Тревога – это субъективное состояние индивида, который приходит к осознанию того, что его существование может быть разрушено, что он может потерять себя и свой мир, может стать ничем[105].
Понимание тревоги как онтологического понятия демонстрирует разницу между тревогой и страхом. Эта разница не в степени или интенсивности переживания. Тревога, которую испытывает человек, когда кто-то, кого он уважает, проходит мимо него, не здороваясь, не так сильна, как боязнь дантиста, собирающегося сверлить больной зуб. Но грызущее чувство того, что он может поскользнуться на улице, может преследовать его целый день и мучить всю ночь, тогда как гораздо более сильное чувство страха пройдет раз и навсегда, как только человек выйдет из зубного кабинета. Разница заключается в том, что тревога ударяет в самое ядро самоуважения и самоценности, что является очень важным аспектом восприятия себя как существа. Страх, напротив, угрожает периферии существования. Его можно объективизировать, человек может посмотреть на свой страх со стороны. В большей или меньшей степени тревога охватывает осознание человеком своего существования, стирает чувство времени, притупляет воспоминания и уничтожает будущее[106]. Вероятно, это является неопровержимым доказательством того факта, что она атакует самую суть человеческого существа. Пока мы во власти тревоги, мы не можем представить себе, как наше существование было бы "вне" тревоги. Вот почему так сложно ее выносить, и вот почему, если есть возможность, люди выбирают страшную физическую боль, которая для стороннего наблюдателя кажется гораздо большим злом. Тревога имеет онтологическую природу, а страх нет. Страх можно изучать как аффект наряду с другими аффектами, как реакцию среди других реакций. Но тревогу можно понять только как угрозу Dasein.
Это понимание тревоги как онтологической характеристики опять высвечивает всю трудность оперирования с терминами. Фрейд, Бинсвангер, Гольдштейн, Кьеркегор (в немецком переводе) для обозначения тревоги использовали слово Angst, которое не имеет английского эквивалента. Оно является двоюродным братом "муке" (это слово происходит от латинского angustus, "узкий", который в свою очередь происходит от angere, что означает "причинять боль, сталкивая вместе", "душить"). Английский термин "тревога", например, в контексте "Я тревожусь об этом или о том", гораздо более слабое слово[107]. Некоторые ученые переводят Angst как "ужас". Так поступил Лоури (Lowrie), переводя Кьеркегора, и это слово использовали переводчики, работавшие над статьей об Элен Вест. Некоторые из нас пытались сохранить термин "тревога" для обозначения Angst[108], но здесь мы столкнулись с дилеммой. Альтернатива представлялась следующей: либо использовать "тревогу" как смягченный аффект и поместить ее среди других аффектов, что будет научно, но при этом теряется сила этого слова; либо использовать такой термин, как "ужас", который несет достаточную силу, но не является научной категорией. К сожалению, лабораторные эксперименты по изучению тревоги слишком часто практически не касались таких особенностей тревоги, как сила и опустошенность, которые при клинической работе мы наблюдаем каждый день. Даже дискуссии клиницистов, посвященные невротическим симптомам и психотическим состояниям, часто касаются только поверхности проблемы. Результатом экзистенциального понимания тревоги является возвращение термину его изначальной силы. Это переживание угрозы, несущей и муку, и ужас. Это самая болезненная и сильная угроза, от которой может страдать существо, потому что это угроза потери самого существования. По моему мнению, нашей психологической и психиатрической работе с феноменом тревоги поможет приведение данного понятия к его онтологическим основам.
Другой важный аспект тревоги теперь можно увидеть более отчетливо. Речь идет о том, что тревога всегда подразумевает внутренний конфликт. Разве это не конфликт между тем, что мы называем бытием и небытием? Тревога возникает там, где индивид сталкивается с потенциальностью, или возможностью, исполнения своего существования. Но эта самая возможность включает разрушение настоящей безопасности, что ведет к отрицанию нового потенциала. Здесь находятся истоки символа родовой травмы – прототипа всех видов тревоги. Такая интерпретация следует из этимологии слова "тревога" – "боль, которая сужает", "душит", что напоминает ситуацию рождения. Истолкование тревоги как родовой травмы было сделано Ранком. Оно касалось всех видов тревоги. Более поверхностная трактовка этого понимания согласовывается и с точкой зрения Фрейда. Можно не сомневаться в важности этого верного символа, даже если кто-то не связывает его с непосредственным рождением ребенка. Если бы не было возможности раскрыть это, дать появиться на свет потенциалу, то у нас не было бы тревоги. Вот почему тревога в своей основе связана с проблемой свободы. Если бы у индивида не было свободы, пусть даже самой маленькой, для приведения в жизнь его нового потенциала, то у него не было бы тревоги. Кьеркегор описывал тревогу как "головокружение от свободы" и добавлял, если не более ясно, то более очевидно, что "тревога – это реальность свободы как материализованная до этой свободы потенциальность". Гольдштейн доказывает это, описывая людей, которые индивидуально или коллективно отказываются от свободы, надеясь таким образом избавиться от невыносимой тревоги. Люди прячутся за частоколом догм или целыми группами обращаются к фашизму, как было недавно в Европе[109]. Как бы мы ни иллюстрировали это положение, данная дискуссия показывает позитивный аспект Angst. Само переживание тревоги демонстрирует, что присутствует некая потенциальность, некая новая возможность бытия, которой угрожает небытие.
Мы утверждали, что состояние, при котором индивид сталкивается с проблемой исполнения своей потенциальности, – это тревога. Продолжая эту тему, мы считаем, что, отрицая свой потенциал, терпя неудачу его исполнения, индивид попадает в состояние вины. Таким образом, вина также является онтологической характеристикой человеческого существования.
Медард Босс (Medard Boss)[110] описывает тяжелый случай обсессивно-компульсивного состояния, который как нельзя лучше демонстрирует наше положение. Его пациент страдал от навязчивого стремления к чистоте – он постоянно все мыл и чистил вокруг себя. Этот человек прошел фрейдовский и юнгианский анализ. В течение некоторого времени ему несколько раз снился сон, где присутствовала церковная колокольня. В случае фрейдовского анализа она была проинтерпретирована как фаллический символ, в случае юнгианского – как символ религиозного архетипа. Пациент мог обсуждать эти интерпретации на интеллектуальном уровне, но его невротическое навязчивое поведение после временной ремиссии вернулось, продолжая портить его жизнь. Во время первых месяцев работы с Боссом пациенту несколько раз снился сон, в котором он подходил к двери туалета, а она всегда оказывалась запертой. Каждый раз Босс задавал только один вопрос – почему эта дверь обязательно заперта (он называл этот сон "гремящей дверной ручкой"). В конце концов пациенту приснился сон, в котором он прошел через эту дверь и оказался в церкви, по пояс в испражнениях. Он был обвязан веревкой, спущенной с колокольни. Веревка натягивалась с такой силой, что пациенту казалось, его разорвет на клочки. В течение четырех дней у него наблюдалось психотическое состояние, во время которого Босс дежурил у его постели. Затем анализ продолжился и спустя некоторое время очень удачно завершился.
Описывая этот случай, Босс говорит, что пациент был сам виноват, так как запер в себе некий существенно важный потенциал. По этой причине у него имелось чувство вины. Если, как замечает Босс, мы забываем о бытии, не умея охватить собственное существование в целом и быть аутентичными, скатываясь к конформизму и анонимности das Man, то фактически мы утрачиваем свое существование и в этой же степени становимся несостоятельными. "Если вы запираете свой потенциал, то вы виноваты (или в долгу – есть еще и такой вариант перевода с немецкого) перед тем, что вам дано с рождения, заложено в вашем "ядре". Именно на этом экзистенциальном состоянии бытия в долгу и бытия виноватым основываются всевозможные ощущения вины, различные его формы, проявляющиеся в нашей действительности". Именно это произошло с нашим пациентом. Он запер и телесные, и духовные возможности существования ("побуждающий" аспект и "божественный" аспект, как говорит Босс). Пациент сначала принял объяснения либидо и архетипа, он усвоил их слишком хорошо. Но, по словам Босса, это оказалось прекрасным способом избежать всей проблемы. Так как пациент не принял в свое существование эти два аспекта, он был виновен, он был в долгу перед собой. Таково было происхождение (Anlass) его невроза и психоза.
