С Пролеев - Энциклопедия пороков
Вспыльчивый всегда блуждает. Он есть огонь, уносимый ветром. Легко выходя из себя, он лишается самого надежного укрытия каждого из нас -собственного "я". Неприкаянный, он долго не чувствует ущерба от своей бездомности. Утрата своего "я" возмещается для вспыльчивого увлеченностью ситуацией. Сливаясь с неодолимым движением стихийных сил, он испытывает, должно быть, редкостное наслаждение и восторг. Вспыльчивость дарит человеку минуты совершенного упоения. Нет такого воздействия, которое могло бы остановить порыв вспыльчивости. И не потому нет, что вспыльчивый безволен и теряет контроль над собой. Нет, его манит неведомое здравым людям наслаждение, он предвкушает упоение своего слияния со стихиями, он заворожен образом этой безраздельной, безграничной и коварной свободы. Вспыльчивый, утрачивая самообладание и волю конечного человеческого существа, на краткий, но сладостный миг приобщается к высшей воле, беспредельным светом заполнившей простор Вселенной.
Кто измерит этот миг, и на каких весах человеческих судеб оценит его? У меня нет для этого взвешивания гирь и мне не ведома подходящая к случаю система мер. Поэтому мне не пристало говорить о смысле этого мгновения, и достаточно того, что сказано: оно есть. Одно хочу добавить: отторженность вспыльчивого от своего "я" выдает жертвенность его натуры. И потому вспыльчивость служит синонимом самоотверженности.
Но как бы ни был наполнен и глубок миг вспыльчивого торжества,-буйства вселенских сил, прорвавших пределы конечной жизни,-- миг этот мимолетен. След его всегда горек. Вобрав в себя огромную энергию, вспышка вспыльчивости оставляет человека опустошенным и угрюмым. Уныние овладевает им, оставляя упадок сил на месте яростного порыва. В это время вспыльчивый человек, чей пламень иссяк, становится совершенно беззащитен, и именно в это время начинается ответное действие оскорбленного вспыльчивостью. Нужно ли добавлять, что это действие, совершенное с хладнокровием и беспощадностью, способно совершенно уничтожить вспыльчивую личность? Но даже если обиженного не оказалось или обида прощена, на вспыльчивого человека наползает трудноудалимая тяжесть. В ней -- его расплата, низшее положение душевного маятника. Так и живет вспыльчивый человек, которого порывы то возносят, то опустошают. Поток увлекает его неведомо куда, и никто не знает, к какому берегу прибьет его. И если справедливо утверждение, что своими действиями он наращивает нелегкий долг перед людьми, то так же верно, что ему всякий раз приходится расплачиваться за этот долг.
Есть пороки, которые едины по своей природе и отличаются лишь степенью проявления ее -- нисходя от наиболее безобидных форм к самым отталкивающим. Ворчливость начинает ряд, неприятно нисходящие ступени которого -брюзгливость, сварливость, грубость, хамство. Впрочем, различие здесь не только количественное. В зависимости от уровня одно и то же свойство имеет свой неповторимый оттенок, особый психологический колорит. Недаром Аристотель считал как избыток, так и недостаток одного и того же качества души пороком, и только умеренность -- добродетелью. Так, например, мужество -- это не что иное, как середина между крайностями: трусостью и безрассудной храбростью, удальством.
Искренне полагаю, что ворчливость попала в число пороков по недоразумению. Правда, и добродетелью ее не назовешь. Она, скорее всего, не нравственное качество, а такой себе звук. Все, что работает и движется, производит шум. Дребезжит сношенный движок, посвистывает коса в руках косаря, шуршат шаги прохожих. Так и трения, возникающие в нашей жизни, то и дело порождают ворчание. Им выказывает себя законное недовольство; на него не досадуют, пока оно не становится чрезмерным. Закономерная реакция превращается в изъян, когда переходит границы, в которых оправдана. Разница между естественным свойством и недостатком бывает чисто количественной.
В ворчании важны модуляции. Можно ворчать добродушно, можно -- зло. Ворчанием можно одобрять, сочувствовать, даже гордиться. А можно -раздражаться, выказывать недовольство, обижать. Ворчливость -- просто привычка реагировать и откликаться ворчанием. Быть может, это рудимент нашего медвежьего происхождения. Само по себе качество вполне безобидное, и только от натуры ворчуна зависит, чем оно окажется для окружающих -утомительным испытанием нервов или милой чертой косолапости.
Когда я слышу слово "брюзга", кажется, будто мелко задребезжала посуда или, того хуже, кто-то противно елозит по стеклу. Брюзжание возникает от того, что в человеке лопнула какая-то пружина или шестеренка, отвечающая за адекватность реакций. Никто не любит неудобств, и каждый находит естественные средства от них избавиться. Только брюзга как будто даже предпочитает дискомфорт, чтобы ответить на него дребезжанием сломанной пружинки. Слушая чье-то брюзжание, словно воочию видишь как там, в темной утробе, перекатывается и звякает отпавшая, ставшая вдруг ненужной деталь. Брюзга просто ничем больше не умеет ответить на неудобство или вдруг возникшую проблему. Он брюзжит о своей слабости и беспомощности. Издаваемые им противные, тяжело действующие на психику звуки, есть не что иное, как просьба о помощи. Но как трудно ее распознать! Как тяжело, преодолевая отталкивающую силу брюзжания, на нее откликнуться!
В старых домах никогда не бывает спокойно. То и дело ухо улавливает звуки, обычно едва различимые и смутные, происхождение которых никак не определить. Иногда, кажется, кто-то ходит на чердаке, или охает старый шкаф; в потертом диване постанывают пружины, почему-то позвякивают ложки, вилки и чашки. В иную минуту что-то задребезжит, или зашуршит, зашелестит, замрет; или провеется мимо вашего лица. Иногда сварливый человек напоминает мне такой старый дом. В нем неустанно и бессмысленно что-то происходит. Ничего не проходит мимо него, и на все он откликается каким-то дребезжанием, ворчанием, бормотанием -- гулом и рокотом... В речах сварливого обычно мало что разберешь, в них нет толку вслушиваться. Их содержание одно и тоже -недовольство.
Сварливая личность отличается удивительным талантом неудовлетворенности. Ее ничего не устраивает. Если вещь белая, сварливый досадует, что она не черная. Однако окажись она черной, тотчас плохо, что она не белая. А если она и черная, и белая -- его раздражает контраст цветов. Приглушите их, введите более мягкие тона -- и он окатит презрением "эту блеклость". Сварливый вечно кого-то отчитывает. Он гудит, как трудолюбивый шмель; дребезжит как плохо пригнанное стекло. Все перед ним виноваты: вещи и люди, ход дел и погода, состояние государственных финансов и небесные светила. Всему и вся он воздает по заслугам, и суд его поистине неистощим и не знает отдыха. Мне кажется, у сварливого человека когда-то кто-то что-то дорогое отнял. С той незапамятной поры он ищет потерянное и взыскивает всех, кто ему ни попадется. Все держат перед ним ответ: не они ли злостные похитители? Это ситуация, трудная не только для ответчика, но и для самого сварливца. Ибо обычно он сам не ведает, что ищет. Спросите его, какое положение устроит его, наконец, и вы услышите раздраженное: "Глупый вопрос! Каждый нормальный человек понимает, что хорошо, что плохо". Увы, увы! Поиски сварливого -- бесконечны. Ему просто нравится отчитывать, в своей сварливости он как в панцире; в ней он чувствует себя в безопасности. В этом, кажется, главный секрет сварливой натуры. Она попросту боится быть уязвлена. Может быть, в ней живет предчувствие своей слабости, или сказывается душевный дискомфорт, или дает о себе знать неизжитая обида. Так или иначе, сварливость служит средством защиты. Ею охраняет себя самолюбие, не знающее лучших методов. Что ж, не будем отвечать сварливому осуждением на его бесплодный, безостановочный суд. Ведь барабанит по крышам дождь, тарахтит разлаженный холодильник, чем-то то и дело гремят соседи за стеной. Так почему бы сварливцу не утомлять нас своими попреками? Еще одно докучное явление природы -- только и всего.
Человечность -- это своего рода гостеприимство, которое оказывает человек человеку. Естественно и необходимо для человека принимать всех людей за принадлежащих к одному с ним виду существ. В таком приятии проявляется своеобразное жизненное гостеприимство, когда всякий входящий в человеческую обитель становится членом дома. Прохожий может быть богат или беден, пригож или отвратителен, любезен или угрюм, однако во всяком случае он будет принят, ибо он человек в зыбком существовании, его жизнь отдана стихии и невозможно для живого существа не поддержать подобного себе, находящегося в столь неуютном положении. Здесь проявляется не сочувствие в обычном смысле слова, не особые нравственные достоинства. Здесь звучит зов самой человеческой природы.
Этот зов непреложен для человека так же, как для животного непреложны его шерсть, усы, лапы. Ведь не может волк сменить свою шкуру, хотя из этого вовсе не следует, что он любит ее или сохраняет из чувства долга. Она просто составляет неотъемлемую часть его существа. Так и человечность составляет простейшее, неразложимое на составные, исходное качество человеческой натуры.
