Xoce Антонио Марина - Поверженный разум. Теория и практика глупости
Он прав в том, что такая политика находила широкое применение на протяжении всей истории человечества. Удавалось покончить с конкретными проблемами, но не удавалось разрешить ни одной из них. Поэтому человеческая история остается летописью кровавых побоищ, эта печальная закономерность — жесточайшее поражение разума.
7
Триумф личностного разума — счастье. Триумф социального разума — справедливость. Оба явления состоят в почти забытом ныне родстве. Ханс Кельзен[72], один из великих юристов прошлого века, ясно описал это: „Поиск справедливости — бесконечный поиск человеческого счастья. Счастья, которое человек не может найти в одиночку и поэтому ищет его в обществе. Справедливость — социальное счастье, гарантированное общественным устройством“. Политическое счастье — непременное условие личностного счастья. Мы должны осуществлять наши самые интимные замыслы, как, например, мечту о счастье, включая их в общие планы. Только отшельники разных вероисповеданий и в разные эпохи стремились жить независимо от других и в полной самодостаточности. Они были титанами одиночества. Из всего этого выходит следующее:
Умны справедливые общества. И глупы несправедливые. Так как разум имеет своей целью счастье — личное или общее, — всякая ошибка разума чревата несчастьем. Личное несчастье — это боль. Общественное несчастье — зло, то есть несправедливость.
8
Условием справедливости следует признать верный выбор рамки, которой присваивается наивысшее место в иерархии. В конце предыдущей главы ставился вопрос о том, какая именно рамка — личная или общественная — должна будет занимать эту позицию. Трения между человеком и обществом неизбежны. Человек, который приходит в город, чтобы обрести большую свободу, возвращается домой, обремененный обязанностями, долгом, что вызывает у него известное раздражение. Думаю, крупные просчеты социальный разум совершает тогда, когда не находит способов разрешить конфликт.
Крайний релятивизм загоняет нас в ловушку. Распространилось мнение, что он — симптом политической прогрессивности и что равноценность всех точек зрения — основа демократии. Но ведь это абсурд и полный идиотизм! Если все точки зрения имеют одинаковую ценность, то убеждения противников демократии ничем не хуже убеждений ее сторонников. И действительно, европейские неофашисты быстро приспособили под свои нужды постмодернистскую машину. Послушайте, что говорит Жан-Ив Галлу[73]: „Не существует универсальной логики, которая одинаково подходила бы всем людям. Каждому этническому субстрату соответствует своя логика, свое видение мира“. Культурный релятивизм, казавшийся носителем идеи свободы, приводит к нацизму.
Ноам Хомский[74], в чьих заслугах перед антиимпериалистическим и демократическим движением никто не может усомниться, заклеймил реакционный характер мнимого прогресса: „Сегодня наследники левых интеллектуалов стремятся лишить трудящихся инструментов эмансипации, сообщая нам, что замысел энциклопедистов мертв, что мы должны расстаться с упованиями на науку и рациональность; эта „новость“ доставит огромное удовольствие сильным мира сего, радующимся возможности монополизировать эти инструменты для своего личного пользования“.
Еще более сильный удар по социальному разуму наносят те воззрения, что способствуют падению нравов. Они отвергают необходимость или возможность прийти к согласию относительно идеи справедливости. Мы попали в жернова парадокса, порожденного всей историей западной морали. Мы провозгласили высшей ценностью личностную автономию, что ослабляет власть универсальных норм, одной из которых является ценность личностной автономии. Ручей затапливает ключ, из которого проистекает. Софокл уже показал это в „Антигоне“. Героиня следует голосу своей совести и бросает вызов законам города. Хор порицает ее, называя аутономос, что звучит как упрек, а не как похвала. Она идет на поводу у тщеславия, поставив свой личный закон выше общего. В истории христианства также нетрудно обнаружить парадоксальный процесс. Церковная доктрина личной ответственности противостоит свободе воли, которая превращается в вызов церковной доктрине. В случае столкновения устоявшейся моральной нормы с моим пониманием морали последнее должно превалировать. Этот парадокс проник даже в правовые системы. Гражданское неповиновение — юридический парадокс. Закон позволяет в ряде случаев не соблюдать закон.
Социальный разум открыл, таким образом, ценность свободы совести, что превращает совесть человека в главного судью любых его поступков. Это и верно и бессмысленно — смотря как взглянуть. Единственное, что такое право защищает, так это личный поиск истины. Да, защищает его, но также и требует его.
И тут замыкается круг. Говоря о личном разуме, я отмечал, что имеет место частное и общественное использование его. Частное ищет частных очевидностей, руководствуется частными ценностями и ставит частные цели. Общественное ищет универсальных очевидностей, вдохновляется объективными ценностями и ставит общие цели. Таким образом, коллективный разум говорит нам о том, что справедливость, то есть его наивысшее творение, требует общественного использования разума.
Свобода совести приобретает абсолютную легитимность лишь тогда, когда эта совесть берет на себя обязательство искать истину, слушать чужие аргументы, внимать доводам и смело признавать очевидность, хотя последняя и пойдет ей во вред. То есть выйдет за границы частного. Без такой компенсации право на свободу совести может обернуться защитой упрямства и фанатизма, защитой великих ошибок разума, как мы уже видели. Общественное использование разума предлагает покинуть мир частных очевидностей, где могут поджидать нас капканы капризов, ослепление и эгоизм, с тем чтобы открыть мир универсальных очевидностей, которые можно разделить со всеми человеческими существами. Вспомним слова Антонио Мачадо:
В раздумьях своих одиноких
я многое видел ясно,
в чем истины нет ни крохи[75].
9
Современный мир, сотрясаемый столкновением цивилизаций, хочет знать, какую позицию выбрать в таких обстоятельствах. Частные убеждения законны до тех пор, пока они не приносят вреда другим людям. В последнем случае они должны подчиниться универсальным очевидностям. Насколько важно принять этот принцип, с особой остротой выявляют религиозные конфликты. И хотя читатель, дойдя до этого места моей книги, наверняка утомился, я должен все же попросить его сделать последнее усилие, потому что хочу рассказать ему кое-что об истине.
Обычно мы говорим, что истина — это согласие мысли с действительностью, но даже столь ясное определение оставляет в тени очень много вещей. Я предпочитаю определять истину как очевидное проявление объекта. Ее сопровождает субъективная достоверность. Первый принцип теории познания гласит: „Я вижу то, что вижу“. Например, что Солнце движется по небу. К сожалению, этот непоколебимый принцип должен дополняться другим, который его корректирует: „Всякая очевидность может быть опровергнута более сильной очевидностью“. Иными словами, очевидность того, что Солнце движется по небу, опровергается астрономической очевидностью, говорящей нам: нет, это Земля движется вокруг Солнца.
Я должен предложить вам такое определение: я понимаю под истиной очевидное проявление объекта. Его сопровождает субъективная достоверность, и это проявление может выражаться в суждении, которое мы назвали бы истинное суждение. Его сила зависит от качества доказательств, на которые оно опирается. То, что мы называем научной истиной, является не более чем наилучшим образом обоснованной в данный момент теорией. Сейчас в физике это квантовая механика и теория относительности. А что будет завтра? Кто знает! В соответствии с наличными доказательствами мы должны различать частные истины, частные коллективные истины и универсальные истины.
Частные истины — это те истины, которые благодаря своему объекту, благодаря опыту, на котором они основаны, благодаря невозможности универсализировать очевидное остаются в рамках мира одной личности. Частной является также научная истина, прежде чем она бывает доказана. Иначе говоря, это истины, принадлежащие истории чьей-то частной жизни, а отнюдь не реальные истины, не межсубъектные. Например, доверие, которое я испытываю к некоему человеку, — частная истина, основанная на двух очевидных фактах: я уверен в моем чувстве доверия и я уверен, что другой человек его достоин. Это последнее может оказаться по ходу дела неверным, то есть частная истина также может превратиться в ложную, если применить тут терминологию Карла Поппера. То, что сделать невозможно, — так это универсализировать ее, потому что опыт, на котором она основана, является частным.
