Михаил Бейлькин - Секс в искусстве и в фантастике
« – Нормальный человек… Что это такое – нормальный человек? – рассуждает Снаут. – Тот, кто никогда не сделал ничего мерзкого. Но наверняка ли он об этом не думал? У кого не было когда-нибудь такого сна? Бреда? Подумай о фетишисте, который влюбился, ну, скажем, в грязный лоскут; который, рискуя шкурой, добывает мольбами и угрозами этот свой драгоценный омерзительный лоскут… Это, должно быть, забавно, а? Который одновременно стыдится предмета своего вожделения и сходит по нему с ума, и готов отдать за него жизнь, поднявшись, быть может, до чувств Ромео к Джульетте. Ну, а теперь вообрази себе, что неожиданно, среди бела дня, в окружении других людей встречаешь это, воплощённое в плоть и кровь, прикованное к тебе, неистребимое…».
После рассказа Снаута становятся понятными мотивы самоубийства Гибаряна. Судя по ожившему образу его тайного сексуального желания, он всегда был неуверен в себе, в своей потенции, мужественности. «Несмотря на мужественную наружность, я ужасно робок», – признаётся его собрат по педофилии в знаменитом романе Владимира Набокова «Лолита». Потому-то с взрослыми женщинами Гибарян всегда чувствовал себя неуютно, испытывая подлинный душевный комфорт лишь рядом с неполовозрелой девочкой. Мало того, выходя за узкие рамки сексуальной сферы, неуверенность в собственных силах отравляла его существование в быту, в контактах с другими людьми.
В подобной ситуации вступает в силу особый механизм психологической защиты – гиперкомпенсация. Вопреки собственной слабости и неуверенности в себе, Гибарян стал «космическим волком», зримым воплощением мужества. Он и в постели, наверное, играет роль «крутого» любовника. Но всё это лишь видимость; по-настоящему полюбить женщину он не способен. Тут они с набоковским Гумбертом похожи друг на друга как близнецы. В остальном же их девиации существенно различаются.
Герой «Лолиты» обречён на пристрастие к девочкам-подросткам в силу врождённых особенностей своей нервной системы. Именно они сделали Гумберта способным на импринтинг – «запечатление» (от английского imprint – отпечатывать, запечатлевать). Так называют особую избирательность к внешним стимулам, которая возникает в критические периоды обучения животного или человека. В детстве Гумберт испытал безумную страсть к двенадцатилетней девочке, что и сформировало его сексуальные предпочтения на всю оставшуюся жизнь. Застыв в своей половой доминанте, герой Набокова прекрасно осознаёт собственную сексуальную нестандартность и, по мере возможности, удовлетворяет её всеми доступными ему средствами и любыми способами. Заполучив в своё распоряжение Лолиту, он растлил девочку, разбил её жизнь (как признаётся сам), а заодно и свою собственную. Ведь, в сущности, Гумберт, с его блестящей образованностью, изысканными манерами, безупречным французским, артистичной внешностью и тонкой нервной организацией, в свои 37 лет всё ещё оставался безответственным угловатым подростком.
В отличие от него, Гибарян никогда не решился бы не только реализовать свою педофилию, но даже подумать об этом. Самый выбор героической профессии, сделанный им, отчасти объясняется его стремлением обезопасить себя от любых соблазнов: в космосе неполовозрелых девочек нет.
На станции Солярис скрытое стало явным. Впервые Гибаряну пришлось признать для себя тот факт, что в основе его научных и космических достижений лежат слабость, сомнения в собственных мужских достоинствах, вечный самообман. Оказалось, что стремление к инопланетному контакту тоже зиждется всё на той же слабости и неуверенности в себе. Об этом говорит Снаут:
« – Мы отправляемся в космос, приготовленные ко всему, то есть к одиночеству, борьбе, страданиям и смерти. Из скромности мы не говорим об этом вслух, но думаем про себя, что мы великолепны. А на самом деле нам нужно зеркало. Мы хотим найти собственный идеализированный образ. Между тем по ту сторону есть что-то, чего мы не принимаем, от чего защищаемся. Мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, не только героический монумент Человека! Прилетели сюда такими, какие мы в действительности, и когда другая сторона показывает нам эту действительность – ту её часть, которую мы замалчиваем, – не можем с этим примириться. Мы добились этого контакта. Увеличенная, как под микроскопом, наша собственная чудовищная безобразность. Наше шутовство и позор!»
Снаут и Гибарян считают, что все достижения человечества, его этика, культура, наука выросли из чувства неполноценности, свойственной людям; ведь зеркало, льстящее глядящемуся в него, нужно лишь тому, кто нуждается в самообмане и в утешении. Отсюда чувство стыда перед Океаном, стоившее жизни Гибаряну и мучающее Снаута.
Но Снаут оказался не слишком последовательным в своём самоуничижении. Учёный решил оправдаться перед космическим разумом, уговаривая Криса послать Океану наложенную на пучок рентгеновского излучения энцефалограмму, то есть адресовать ему мысли бодрствующего, а не спящего мозга. Кельвин усомнился в том, что такая «рентгеновская проповедь о величии человека» уместна, особенно если она исходит от него, Криса. Он не без оснований винит себя в смерти жены, рассказывая об этом в следующих словах:
« – Мы поссорились. Собственно… Я ей сказал, как говорят со зла… Забрал вещи и ушёл. Она дала мне понять… не сказала прямо… но если с кем-нибудь прожил годы, то это и не нужно… Я был уверен, что это только слова… что она испугается и не сделает этого… так ей и сказал. На другой день я вспомнил, что оставил в шкафу яды. Она знала о них. Они были мне нужны, я принёс их из лаборатории и объяснил ей тогда, как они действуют. Я испугался и хотел пойти к ней, но потом подумал, что это будет выглядеть так, будто я принял её слова всерьёз, и … оставил всё как было. На третий день я всё-таки пошёл, это не давало мне покоя. Но… когда я пришёл, она была уже мёртвой».
Ни один суд присяжных не обвинил бы Криса Кельвина в убийстве. Поэты, когда речь идёт о садомазохизме, прозорливее:
Любимых убивают все,
Но не кричат о том.
Издёвкой, лестью, злом, добром,
Бесстыдством и стыдом,
Трус – поцелуем похитрей,
Смельчак – простым ножом.
(Оскар Уайльд)
Появление в доме ядов, инструктаж Хари по их применению, ссора, уход из дому вопреки угрозе жены покончить с собой – всё это складывается в цепочку отнюдь не случайных событий. Самоубийство Хари было спровоцировано Крисом: подсознательно он желал её мучений и смерти.
О том, что дело обстоит именно так, свидетельствует поведение Хари-3. Даже несмышлёный гость Сарториуса знает, как выйти из его комнаты. Не то Хари – ей, случайно оказавшейся однажды в разных помещениях с Крисом и потому впавшей в панику, надо открыть дверь вовнутрь. Но она с нечеловеческой силой (а сила у этого порождения Океана гигантская!) толкает её наружу, сгибая и ломая сталь. Окровавленная, с разорванными кожей и мышцами, Хари вываливается сквозь образовавшуюся дыру к ногам Криса. Ещё ужаснее сцена её самоубийства с помощью жидкого кислорода (правда, она сопровождается сладострастными позами и судорогами полураздетой мученицы!). Наталья Бондарчук рассказывает, как Тарковский инструктировал её перед съёмкой:
« – Понимаешь, что такое выпить жидкий кислород? У неё даже нутра нет – всё сожжено…
Целую неделю после съёмки у меня болело горло, и я еле выговаривала слова, настолько сильно было психическое влияние этой сцены».
Хари-3 не просто калечит себя и умирает; каждый раз она воскресает: её тело тут же регенерируется. Бесценная партнёрша для садиста! Оказывается, что девиация Криса, увы, гораздо более тяжка, чем латентная (скрытая) педофилия Гибаряна или гомосексуальность Сарториуса. И всё же он согласился участвовать в затее Снаута.
О том, удался ли план умиротворения Океана, выясняется в финале кинофильма. Вначале мы видим Кельвина, идущего с собакой к отчему дому. Его глазами мы смотрим через окно на отца, находящегося в доме, а затем вышедшего навстречу Крису. Далее следует сцена, повторяющая сюжет картины Рембрандта «Возвращение блудного сына».
Всё это поначалу вызывает оторопь у зрителя, который знает, что такое попросту невозможно: в соответствии с теорией относительности, космонавт, вернувшийся из чужой галактики, не может застать отца живым. Странной кажется сцена, когда на отца, находящегося в комнате, льётся то ли вода, то ли кипяток, на что старик не обращает никакого внимания. Наконец, коленопреклонённая поза Криса, обнимающего ноги отца, слишком уж театральна; то, что хорошо в живописи или на сцене, неуместно в фильме. Но постепенно всё становится на своё место: камера отходит, и с высоты птичьего полёта мы видим уменьшающихся в размерах отца, Криса, собаку, дом, островок. Наконец, остаётся лишь бескрайний Океан. Оказывается, всё это – и дом, и собака, и Крис, и его отец – создано Океаном. Крис получил возможность наблюдать за поведением своего двойника, каким, по мнению космического супермозга, оно было бы, вернись Кельвин на Землю. Контакт с инопланетным разумом осуществился во славу человечества: Океан не только простил землянам их девиации, но и выразил это в духе библейской морали в образах, близких к живописи Рембрандта. В этом суть фильма.
