Френк Фаррелли - Провокационная терапия
После шести сеансов спустя 2 недели, больничная медсестра сообщила, что терапевт, лечащий Рэйчел средствам арт-терапии, интересуется, «не происходит ли чего-нибудь нового с его подопечной», поскольку она по-новому стала делать рисунки. Медсестра ответила, что точно не знает, но в палате их пациентка стала вести себя более адекватно больше обращает внимания на свою внешность (до сих по она по-детски пользовалась косметикой), вызывалась что-нибудь сделать в палате, без напоминаний вставала с постели по утрам, стала ладить с другими больными, по своей воле посещала синаготу, и в целом проявляла общительность. Говоря коротко, все это было похоже на «воскрешение». Позже медсестра позвонила, чтобы справиться, не происходит ли чего-нибудь нового во время наших сеансов. Я с радостью рассказал ей о «новом я и новой Рэйчел».
Случай с Рэйчел Штейн был одним из самых значительных в моей профессиональной практике. Анализируя его сейчас, спустя почти 15 лет, я не могу с уверенностью сказать, извлекаю ли я сейчас особый смысл из этого опыта, или же наоборот, придаю ему особое значение, точно ли интерпретирую происходившее в то время, или же с возрастом и опытом придаю тому времени большее значение, чем это было на самом деле. После долгого размышления я прихожу к выводу, что так все и происходило, что именно тот случай и последующий приобретенный опыт сформировал мое мировоззрение.
Самое главное, что я выяснил для себя, что опытные, хорошо подготовленные, умные и признанные «эксперты» могут ошибаться, а я — неопытный, не совсем обученный и не совсем уверенный в себе студент — мог оказаться «правым». Я также понял, что повторное лечение и дополнительные процедуры с отдельными больными могут повторять одинаковые ошибки и не иметь успеха. И еще я понял, что если больной не излечивается, то не обязательно причина в нем (например, «бессознательное сопротивление»), дело может быть в ошибочном подходе к лечению. Мне неожиданно открылось, что независимо от того, как долго и насколько тяжело болен пациент, он может вылечиться и вылечиться полностью, если ему будут созданы эффективные условия. Я был достаточно вознагражден, получил прекрасный подарок на будущее — понимание того, что если больной не поддается одному способу лечения, необходимо вернуться к исходной точке и выбрать другой, более приемлемый способ.
Не могу сказать, намеренно или нет мой руководитель, ныне покойный Джон Паласиас, внушал мне мысль о том, что человек должен стремиться быть правым. Он приводил в пример случай с выпускницей, которая наблюдала пожилого хронического больного и провела с ним сеанс в присутствии всех врачей отделения. Было решено приостановить лечение ввиду его бесперспективности. Студентка рассердилась и огорчилась, услышав такое решение, и в слезах рассказала об этом больному. Последний был так ошарашен тем, что кто-то беспокоится о нем, даже открыто плачет, что успокоил студентку и пообещал выйти из больницы и никогда не возвращаться. Он сбежал, нашел работу и не захотел вернуться. В этих случаях с Рэйчел и старым хроником скрывалась какая-то странная логика. Студентка делала все «неправильно», но, как выяснилось, эффективно, а я проник в мир «святая святых» Рэйчел, в результате чего она стала возвращаться в реальный мир.
Невозможно передать на бумаге чувство открытия и возбуждения, которые я тогда испытал. Я был окрылен «освобождением», переполнен энергией. Я был способен в два счета защитить выпускной диплом и думал, что все идет мне навстречу. Важность того опыта для меня можно иллюстрировать строками из моего письма к Карлу Роджерсу: «У меня такое чувство, словно я бреду по колено в алмазах».
Меня охватила настоящая жажда все большего клинического опыта, причем с пациентами специальных больниц для душевнобольных. Если раньше я сражался, чтобы меня не посылали в такие больницы, теперь же я считал, что должен работать с самыми тяжелыми больными. Поэтому добился места в больнице Мендота, город Мэдисон, штат Висконсин. Добивался я этого по многим причинам: быть поближе к семье на Среднем Западе, работать с госпитализированными больными и быть в непосредственном контакте с Карлом Роджерсом и его группой, которая имела долгосрочный проект лечения клиент— центрированной терапией в больнице Мендота.
Вхождение в группу профессионалов стало для меня решающим по многим причинам. Очень полезными оказались собрания врачей с прослушиванием записей терапевтических сеансов. Такие собрания-сессии проводились каждую неделю с 1958 по 1960 годы. Прослушивания помогали мне понять чувства пациентов, их реакцию на применяемую методику и во многом способствовали моему профессиональному росту. Я убедился, что приглашение коллег на прослушивание клинических случаев — прекрасный способ продемонстрировать свои достижения, а также воспользоваться неиссякаемым источником профессионального опыта
Случай симулянта
Обосновавшись в больнице Мендота, я начал вести мужскую палачу вновь поступивших. Мне предложили заняться пациентом, который уже неоднократно госпитализировался. Он получал пособие ветерана, так как сумел убедить военное ведомство, что пребывание в армии в течение 6 месяцев «свело его с ума». С тех пор он не работал, жизнь превратилась для него в сплошное чередование больниц для душевнобольных, причем на военном счете уж накопилось несколько тысяч долларов, которые он время от времени тратил на пустяки и недельные запои. Я начал применять клиент— центрированную терапию, но становилось все труднее с ним ладить, поскольку он был одержим идеей разрушить всю эту систему".
К этому времени он написал несколько неприличных писем секретарше из администрации больницы. Когда я узнал, что он автор таких непристойных писем, я «выбросил терапию в окно» (так я сказал себе), здорово рассердился и заявил, что если он напишет хотя бы строчку в таком же духе, сам запру его в изоляторе и выброшу ключ. В запальчивости он выкрикнул: «Я не могу отвечать за свои поступки, я — душевнобольной!». Я опешил, поскольку никогда не видал, чтобы больной так явно осознавал и скрывал то, что оправдывать его поведение. Я понял, что своим «взрывом» я притупил его тщательно скрываемое чувство самоконтроля, когда под личиной душевнобольного можно было делать что угодно, когда угодно и где угодно. Мне стало ясно, то он «гарантированный больной», потерявший «чувство реальности» пациент, очень точно понявший конечную цель применяемого лечения, и что возможное «все равно не поможет» освобождало его от ответственности за свои поступки.
Однако, отбросив все свои теоретические познания и рекомендации клинической литературы (которые, кстати, действительны до сих пор), я заявил: «Думаешь, что можешь не отвечать за свои действия, да? Попробуй, дружок, и увидишь еще как ответишь». Я продолжал говорить, что я плевал на него, плевал на то, может ли он нести ответственность, что он лично думает об этом, и что я заставляю его кричать. И когда после этого в течение нескольких месяцев о самой выписки из больницы он не написал таких писем, пришел к выводу, что подобные «душевнобольные» совсем не теряют «чувства реальности», наоборот, они прекрасно осознают свои действия и умно анализируют окружающие условия. От этой мысли я не пришел в восторг и отложил ее на некоторое время, подобную реакцию на происходящее я испытывал еще в некоторых клинических случаях.
Трагедия повторяется
В 1959 году я начал консультировать 1 раз в неделю, помимо практики в больнице. Одной из самых первых консультаций стала беседа с женой одного из наших пациентов. Врачи полагали, что больной страдал паранойей в результате неверности жены, и передо мной стояла задача собрать ин формацию и выяснить истинное положение вещей. При передаче истории болезни мой коллега сказал: «Я подозреваю, что она изменяет мужу, но в беседах она отрицает это». Я отправился повидать ее в качестве консультанта. И в первый же день — это был понедельник — я проспал. Джун разбудила меня, сказав, что совсем забыла завести будильник. В спешке я оделся, уже на пороге выпил чашку кофе, впрыгнул в машину и быстро поехал в отдаленный сельский дом, где жила эта женщина. Помню, я очень волновался и все время думал о том, что я теперь консультант, что должен сделать так, чтобы беседа оказалась полезной, и все зависит теперь от меня самого.
Трагедия повторяется
В 1959 году я начал консультировать 1 раз в неделю, помимо практики в больнице. Одной из самых первых консультаций стала беседа с женой одного из наших пациентов. Врачи полагали, что больной страдал паранойей в результате неверности жены, и передо мной стояла задача собрать ин формацию и выяснить истинное положение вещей. При передаче истории болезни мой коллега сказал: «Я подозреваю, что она изменяет мужу, но в беседах она отрицает это». Я отправился повидать ее в качестве консультанта. И в первый же день — это был понедельник — я проспал. Джун разбудила меня, сказав, что совсем забыла завести будильник. В спешке я оделся, уже на пороге выпил чашку кофе, впрыгнул в машину и быстро поехал в отдаленный сельский дом, где жила эта женщина. Помню, я очень волновался и все время думал о том, что я теперь консультант, что должен сделать так, чтобы беседа оказалась полезной, и все зависит теперь от меня самого.
