Фриц Перлз - ГЕШТАЛЬТ-ПОДХОД и СВИДЕТЕЛЬ ТЕРАПИИ
Гештальт-терапия исходит из предположения, что пациенту не хватает способности опираться на себя, и что терапевт символизирует эту неполноту "я" пациента. Таким образом, первым шагом терапии оказывается выяснение, в чем пациент нуждается. Если он не психотик (а иногда, как мы описывали выше, даже и в таком случае), пациент хотя бы частично осознает свои потребности и может их выразить.
Но есть особые области, в которых пациент либо не сознает своих специфических потребностей, либо блокирован в возможности востребовать то, что ему нужно. Часто терапевт обнаруживает, что пациенту стыдно попросить об определенных вещах, и также часто обнаруживается, что пациент убежден, что он может получить значимую помощь только в том случае, когда кто-то догадается, что ему нужно, и предоставит это ему без всякой просьбы с его стороны. Часто он не знает, как попросить, или путается в том, что ему действительно нужно. Но если он научился прямо выражать свои требования, приказания и просьбы, и при этом действительно имеет в виду то, что говорит, – он сделал наиболее важный шаг в своей терапии. Вместо того, чтобы скрывать себя за всеми своими невротическими манипуляциями, он предъявляет свои потребности и отождествляет себя с ними. "Я" и дополняющий другой (терапевт) теперь ясно определены, и пациент сталкивается лицом к лицу со своей проблемой.
Императив – первичная форма коммуникации. Он простирается от примитивного сигнала до весьма сложной системы абстрактных утверждений, в которой сигналы как таковые кажутся нераспознаваемыми. Однако даже на такие сложные системы абстракций мы реагируем так, как будто это сигналы простых и чистых императивов или требований. Не так давно формулировки Эйнштейна, которые сейчас принимаются как сами собой разумеющиеся, многими учеными воспринимались как вызов. Для них это звучало, как будто Эйнштейн говорит: «Посмотрите, что я нашел – Я предлагаю вам принять это или опровергнуть.»
Решающим является то, обращается ли невротик к терапевту со скрытой инсинуацией или с открытым, ясным требованием. В первом случае он пытается манипуляциями заставить нас поддерживать его невроз, и мы не должны попадать в эту ловушку. Во втором случае, когда пациент выдвигает явные требования, он уже начал обнаруживать и прояснять для себя свое отсутствие бытия. Мы не должны давать ему поддержку, которой он ищет извне, но теперь, когда он обнаруживает, что ему нужно, он начнет учиться удовлетворять свои потребности самостоятельно.
Здесь, однако, нужно различать экспрессивную и импрессивную речь, то есть речь, которая дает выход собственным чувствам и требованиям, и речь, предназначенную для того, чтобы вызвать в ком-то реакцию. Правда, случаи относительно чистого выражения или воздействия – это крайности на шкале коммуникации. Например, для выражения радости нам не нужно, чтобы кто-нибудь вокруг подвергся воздействию нашего состояния. Но при импрессивной речи мы крайне нуждаемся в аудитории и делаем все, что угодно, чтобы привлечь внимание. Даже если нам нечего выразить, мы изобретем что-то или ворошим память, чтобы наполнить беседу чем-нибудь пикантным.
Подлинная коммуникация не находится ни на одном из полюсов шкалы. Она важна и реальна как для говорящего, так и для слушающего. Первичное требование, – которое является подлинной коммуникацией, – не разделяется на экспрессию и импрессию. Целая пропасть отделяет отчаянный крик младенца, на который мать отзывается автоматически, от нытья требующего внимания испорченного ребенка, на который мать тоже может откликнуться, но уже гневом, а не заботой.
Что плохого в привлечении внимания? Разве «слушайте, слушайте!» городского сторожа, «ШмаИзроель» правоверного еврея, «молчание при дворе!», крик о помощи тонущего человека, – разве все это не стремление привлечь внимание?
Разница между этими ситуациями, так же как и криком ребенка, с одной стороны, и поведением эксгибициониста или испорченного ребенка, с другой, – состоит в различии между подлинным выражением и отношением «как будто». Испорченный ребенок выдумывает повод для своего нытья и в любой момент может заменить его вспышкой ярости или чем-нибудь еще, лишь бы прервать то, чем занимается его мать. Он манипулирует, а не передает свою реальную потребность, и нуждается он не во внимании, а возможно в том, чтобы избавиться от своей скуки. Младенец кричит о чем-то, чего он действительно не может доставить себе сам, и так же обстоит дело с тонущим человеком. Испорченный же ребенок хнычет о чем-то в той области, где ему следует уже быть способным опираться на себя.
Подлинный императив соответствует естественному образованию фигуры и фона. Он непосредственно указывает на позитивный и негативный катексис. Курт Левин говорит, что катектированный объект обладает неким "aufforderung Character ", – характером требования, он вызывает на что-то. Позитивно катектированный объект требует внимания, негативно катектированный – аннигиляции. Впрочем, нам не обязательно разрушать его, чтобы аннигилировать. Если кто-то раздражает вас, вам необязательно застрелить его, физически вышвырнуть вон из комнаты или заткнуть ему рот кляпом. Вы можете просто потребовать «Заткнись!» или «Пошел вон!»
Императив по своей природе служит наиболее сильным средством введения индивида в социально-приемлемые рамки Его значимость – от примитивных табу и Десяти Заповедей до материнских приказаний и запрещений – признавалась в всех культурах. Нет ничего плохого в императиве самом по себе. Проблемы начинаются тогда, когда, по биологическим или психологическим причинам, адресат не хочет или не может получить сообщение. Это лишь иная формулировки нашего основного тезиса о происхождении невроза – невроз возникает, когда одновременно присутствуют социальный и личный императивы, которые невозможно выполнить в одном и том же действии.
Если требование и требуемое приемлемы, гештальт закрывается. Когда младенец зовет мать, когда неуверенный в чем-то человек просит руководства, когда солдат получает команду, освобождающую его от ответственности, – во всех этих ситуациях императив принимается, как перчатка рукой. Но если императив выполняется вопреки сопротивлению, это порождает отрицательные эмоции – сожаление, обиду и пр., – и невроз. Если же императив имеет статус естественного закона, вроде «почитай отца своего и мать свою», но тем не менее отвергается, мы сталкиваемся либо с преступными действиями, либо с невротическим чувством вины.
Беды невротика обычно начинаются в детстве, когда императивы ему не по нутру, идут против его природы, но тем не менее принимаются на веру. Тогда возникают области простого или двойного замешательства (double confusion), и какое бы решение ни было принято, оно ведет к неудаче.
Например, приказание «не плачь», в то время как подлинным переживанием является горе, ведет к простому замешательству. Замешательство осложняется, если к нему добавляется семантическая путаница. Императивы вроде «веди себя соответственно своему возрасту» («act your age»), значение которых весьма неопределенно, оставляют ребенка в совершенном недоумении. «Что значит вести себя в соответствии с моим возрастом?» «Как нужно вести себя?» –В клиническом опыте мы обнаруживаем, что люди, которые без конца копаются в деталях, часто в детстве сталкивались с такими туманными требованиями.
Не будет преувеличением сказать, что каждый раз, когда пациент интегрирует диссоциированные части невротического события или симптома, и может противопоставить им полностью прочувствованный императив, –например, «оставь Меня», – он проясняет одну из областей своего замешательства.
Это нечто, что он хотел сказать годами, но интроецированные способы поведения заставляли его прерывать это выражение
Но теперь требование пациента является подлинным императивом. Оно выражает его потребность. Оно значимо для него и для терапевта. Терапевт постарается сделать то что может, чтобы удовлетворить такие подлинно переживаемые потребности и требования, как мать делает все, что может чтобы успокоить плачущего младенца.
Мы можем подытожить представленный здесь терапевтический подход и использование терапевтом фрустрации и удовлетворения, сказав, что терапевт должен фрустрировать те выражения пациента, которые отражают его образ себя, его навыки манипулирования и его невротические способы поведения. Вместе с тем он должен удовлетворять те императивы пациента, которые являются действительными выражениями его самости. Если он хочет способствовать самореализации пациента, он должен, по определению, препятствовать удовлетворению способов поведения, мешающих самореализации, то есть невротических паттернов, и поощрять выражение подлинного "я", которое пациент старается обнаружить.
Это вновь показывает, насколько по мере продвижения терапии терапевтическая сессия приближается к идеалу повседневной жизни. По мере того как пациент все в большей степени обнаруживает себя, он все больше может опираться на себя и становится все более способным к контакту с другими. По мере того, как пациент отказывается от своих способов манипулирования, терапевт все в меньшей степени вынужден фрустрировать его и все больше может способствовать его удовлетворению.
