Джеймс Холлис - Душевные омуты
Я вспомнил о том, как, присутствуя при рождении Тарин, я не верил ни в существование таинства, которое происходило тогда, ни в то, что я потом смогу поверить в снизошедшую на меня благодать, даже когда увижу ее. То же самое относится и к рождению ее брата Тимоти — самой интересной личности, которая мне когда-либо встречалась. Если же я был благословен, ибо судьба подарила мне таких прекрасных детей, которые теперь, повзрослев, стали моими друзьями, то почему при рождении внучки у меня в первую очередь возникла невротичная, пронизанная страхом мысль?
Все содержание этой книги связывает одна нить. При всем разнообразии состояний так называемых душевных омутов в них есть нечто общее. Этой нитью, этим связующим звеном является страх. Я уже сказал о своей первой невротической реакции на беременность дочери и ее роды и за эту реакцию несу ответственность. Но она была совершенно рефлекторной по своей природе и появилась без моего желания и моей сознательной воли. Почему же тогда человек, который переживает нечто таинственное и чудесное, должен ощущать это подводное течение, это влечение в гибельный для него омут?
Мартин Хайдеггер назвал все наши устремления одним сложным немецким словом «бытие-направленное-к-смерти».
Сьорен Кьеркегор очень выразительно написал о «страхе и трепете» в своей одноименной книге. У. Г. Оден назвал наше время «эрой тревоги».
В своей книге «По следу богов: место мифа в современной жизни» я высказал мнение, что тревогу могут испытывать целые поколения, если вытащить у них из-под ног ковер мифологии. Ущерб, который постоянно наносится стабилизирующим жизнь мифологиям, лишил нас той внутренней ориентации, которая в течение многих веков помогала людям нести свое бремя.
Мы не имеем четкого представления о том, что привело человечество от суровой эпохи Данте к мрачному взгляду Сэмюэля Беккета, но можем согласиться с тем, что культурные ценности стали для нас менее ясными, а социальные институты — менее удовлетворительными. Хотя такие потери могут дать свободу для развития творчества, лишь очень немногие из нас испытывают благодарность за возможность «блуждать между двух миров: один из коих уже мертв, другой еще не родился».
Я пишу эти строки, а у Тарин продолжаются схватки. Мне вполне понятно, что Рэчел не хочется вступать в этот мир. И вообще: почему человек должен покидать это благодатное и совершенно безопасное место, чтобы оказаться здесь, в этом ужасном мире? Возможно, эта малышка мудрее нас всех, вместе взятых, но в конечном счете и ей придется вступить в жизнь. Она покинет вечность и войдет в историю, уйдет из невинности в мир вины, из мистической сопричастности в уединение. Она станет одной из нас, и когда она вырастет и прочтет эти строки, наверное, она простит своего ушедшего в небытие деда за его «невротические» мысли в ночь ее чудесного появления на свет. Но каким образом влияет на наше поведение этот страх, пронизывающий всю нашу жизнь?
Установив однажды связь с сердцебиением космоса, удовлетворив все желания, мы оказываемся в опасности. Наше рождение — это травматическое событие, оно несет в себе психическую травму и представляет собой катастрофу, от которой мы никогда не сможем полностью оправиться. Большинство наших мотиваций в жизни возникает в ответ на это отделение, которое является для нас катаклизмом в полном смысле этого слова. Либо мы ищем возможность вернуться в эмбриональное состояние, либо мы ищем связь с непонятным окружающим нас миром.
Поскольку на самом деле мы не можем вернуться в материнское чрево, регрессивная идентификация с матерью в нашей инфантильной психике обретает приемлемую культурную форму, и тогда мы изо всех сил стремимся затмить болезненное для нас осознание наркотиками и алкоголем или же отказываемся решать задачи, связанные с нашим личностным развитием, обращаясь за помощью к какому-нибудь гуру или кумиру. У каждого человека есть такие регрессивные склонности. В прошлом люди их преодолевали с помощью обрядов и ритуалов, символизирующих переход из одного состояние в другое и создающих ценностную систему для трансформации либидо из регрессии в прогрессию. Не имея в настоящее время таких ритуалов, не имея ценных для культуры мифологий, нам приходится в одиночку, на свой страх и риск, совершать этот прорыв в своем развитии. При этом на каждом шагу в индивидуальном развитии нас подстерегает постоянно возрастающая тревога.
По существу, мы каждый день делаем выбор между тревогой и депрессией. Если мы подвергаемся регрессии, т. е. избегаем процесса индивидуации, то попадаем в депрессию. Если мы превозмогаем свою апатию и вступаем в окружающий нас мир, то испытываем усиление тревоги. Такому выбору нельзя позавидовать, но сознательно или бессознательно мы каждый момент совершаем его у себя внутри. Наверное, будет полезно отметить различие между испугом, тревожностью и страхом.
Испуг (боязнь) очень конкретен. Мы можем испугаться собаки, если нас когда-нибудь кусала собака.
Тревожность — это нестимулированное, квазиспонтанное недо-могание (dis-ease), которое может появиться фактически из ничего; на какое-то время она может прояснить что-то, но в основе тревожности лежит отсутствие у человека базового ощущения безопасности. Сила этого ощущения, уровень тревожности, которую можно заметить, в существенной мере зависит от индивидуальной истории человека. Чем более неблагоприятно для человека его окружение (семья или социально-культурная среда), тем выше у него уровень квазиспонтанной тревожности.
Природа и характер переживаемой человеком травмы в той же мере зависят от человеческой индивидуальности. Что касается страха, он существует у каждого из нас и возникает вследствие хрупкости и нестабильности человеческой психики. Можно было бы назвать страх экзистенциальной тревожностью; иначе говоря, страх присущ животному состоянию, оказавшись в котором человек может осознать, насколько тонкой является нить, на которой он «подвешен».
Стихотворение М. Трумена Купера иллюстрирует, как переплетаются испуг, тревожность и страх и человек перестает ощущать разницу между ними:
Предположим, то, чего вы боитесь,
Можно было бы взять и отправить в Париж.
Тогда у вас бы хватило мужества направиться в любую часть света.
Все стороны света Были бы вам открыты,
за исключением каких-то долей градуса на запад и восток и прямо на север,
чтобы не попасть в Париж.
Но даже тогда вы не рискнете поставить ногу,
смачно ею притопнув, на ограничительную линию в городе.
На самом деле вам не хочется оказаться на горном склоне за тысячи миль от дома и наблюдать,
как в ночном Париже зажигаются огни.
Просто вы уже решили остаться в совершенно безопасном месте,
за пределами Франции.
Но тогда опасность почудится совсем близко даже от этих границ,
и вы ощутите, как ваша робкая часть вновь покрывает весь земной шар.
Вам понадобится некий друг, знающий вашу тайну.
Он скажет: «Сперва отправься в Париж».
Если образ Парижа понимать буквально, то страх перед городом как таковым кажется совершенно абсурдным. Но если человек испытал в Париже травматическое переживание, одно лишь упоминание об этом городе может вызвать у него сильный аффект. Однако нам известно, что поэт использует название города как метафору того, что вызывает у нас испуг. Таким городом мог быть Цюрих, Торонто или город, в котором вы родились.
Страх перед Парижем начинает доходить до крайности и превращаться в постоянную тревогу, в страх перед неопределенностью. Париж оказывается именно там, куда мы направляемся; v нас нет уверенности в том, что мы никогда не попадем в этот город. Все дороги ведут не в Рим, а в Париж, не в Город Солнца, а в Город Экзистенциального Страха. Если даже мы отстранились от всего, что вызывает у нас испуг, Париж все равно продолжает нас преследовать: Париж оказывается везде. «Куда бы ни бежал, я настигаю сам себя; я сам — Париж», — писал Мильтон.
Так как от Парижа нельзя избавиться, нам остается только прямая конфронтация с тем, что вызывает у нас испуг, чтобы преодолеть его и избавиться от его деспотизма. «Друг», который советует «сперва отправиться в Париж», — это голос самости, внутреннего регулирующего центра психики, который ищет способ нашего исцеления. Поэту хорошо знаком омут, который он описывает; известен ему и единственный путь, ведущий из этого гиблого места. Развитие психологии, которую мы называем глубинной, обязано самому широкому спектру всевозможных проявлений тревожности, т. е. «неврозу».
Когда Шарко и Жане, Фрейд, Брейер и Юнг в своих исследованиях вышли за рамки чисто клинической модели, им пришлось искать невидимые силы, не подвластные воздействию никаких лекарств, универсальных средств и даже хирургического вмешательства. Сначала исследование множества клинических случаев привело их к осознанию наличия особого психического состояния, которое впоследствии стало называться «истерией», еще позже — «конверсионным неврозом», а сейчас называется «соматоформным нарушением психики». Оказывается, что эти телесные недомогания не были обусловлены биологической этиологией и в большинстве случаев не были симулируемыми симптомами. Но ухудшение состояния пациента было весьма существенным.
