Гари Маркус - Несовершенный человек. Случайность эволюции мозга и ее последствия.
Дженерики же – совершенно другое дело, во многих отношениях они существенно менее точны, чем квантификаторы. Совершенно непонятно, сколько собак должно иметь четыре ноги, прежде чем утверждение «У собаки четыре ноги» можно считать правильным, и сколько собак должно продемонстрировать три ноги, прежде чем мы решим, что это утверждение неверно. Что же касается того, что «Книги в мягкой обложке дешевле книг в твердом переплете», большинство из нас примут это утверждение как справедливое просто в силу здравого смысла, даже зная, что множество книг в мягкой обложке (скажем, импортные) дороже многих книг в твердом переплете (например, уцененные бестселлеры, напечатанные большими тиражами). Мы согласны с утверждением «Москиты переносят вирус Западного Нила», хотя всего один процент москитов является переносчиками вируса, но при этом мы не согласны с утверждением «У собак пятнистая расцветка», хотя это относится ко всем далматинцам.
Языки программирования не допускают такой неточности, у них есть способы представления формальных квантификаторов ([это делается вновь и вновь, пока не проверена каждая база данных]), но нет способа выражения дженериков вообще. Человеческие языки имеют свои особенности – и граничат с избыточностью – в силу того, что они традиционно используют обе системы, дженерики и более формальные квантификаторы.
Зачем же нам обе системы? Сара-Джейн Лесли, молодой философ из Принстонского университета, предложила возможный ответ. Расхождение между дженериками и квантификаторами может отражать водораздел в нашей способности к умозаключениям – между быстрой автоматической системой, с одной стороны, и более формальной, рассуждающей системой – с другой. Формальные квантификаторы опираются на нашу рассуждающую систему (которая, когда мы стараемся, позволяет нам рассуждать логически), в то время как дженерики вытекают из нашей наследственной рефлексивной системы. Дженерики, как она утверждает, представляют собой лингвистическую реализацию наших более древних, менее формализованных познавательных систем. Интересно, что наше ощущение дженериков «свободно» и в другом смысле; мы готовы воспринимать как истину дженерики вроде «Акулы атакуют пловцов» или «Питбули нападают на детей», хотя такие случаи статистически очень редки, только когда те очень ярки или заметны, и точно такой же реакции мы можем ожидать от нашей автоматической, менее рассуждающей системы.
Далее Лесли предполагает, что дженерики осваиваются с детства, до формальных квантификаторов; более того, они могли и в развитии языка появиться раньше. По меньшей мере один современный язык (Пираха, на котором говорят в бассейне Амазонки), похоже, использует дженерики, а не формальные квантификаторы. Все это наводит на мысль еще об одной сфере, в которой конкретные детали человеческих языков зависят от особенностей эволюции нашего мозга.
В силу всего изложенного не думаю, чтобы многие лингвисты были убеждены в том, что язык – истинный клудж. Слова – одно дело, предложения – другое; даже если слова неуклюжи, единственное, что интересует лингвистов, – синтаксис, клей, соединяющий слова вместе. А может ли быть так, что слова бессистемны, а грамматика – иная, «почти совершенная» или «оптимальная» система для связи звуков и смысла?
В последние несколько лет Наум Хомский, основатель и лидер современной лингвистики, взялся доказывать именно это. В частности, Хомский задался вопросом, может ли язык (под которым он подразумевает преимущественно синтаксис предложений) приблизиться «к тому, что сконструирует некий суперинженер, при условии соответствия языковым способностям». Такие лингвисты, как Том Васов и Шалом Лаппин, отмечали, что в предположении Хомского есть явная двусмысленность. Что значит быть совершенным или оптимальным применительно к языку? То, что он может выразить нечто такое, что кто-то может пожелать сказать? То, что он – наиболее эффективное возможное средство получения желаемого? Или что язык – самая логичная система коммуникации, которую кто-либо может вообразить? Трудно понять, как язык в данных условиях может рассчитывать на столь огромные полномочия. Неоднозначность языка, например, кажется необязательной (как показали компьютеры), и язык действует и не логично, и не эффективно (только подумайте, сколько лишних усилий часто требуется для того, чтобы пояснить, что означают наши слова). Если бы язык был совершенным средством коммуникации, бесконечно эффективным и выразительным, не думаю, чтобы мы так часто нуждались в «паралингвистической» информации, передаваемой жестами, чтобы донести смысл.
Оказывается, Хомский на самом деле имеет в виду другое. Он просто не считает язык совершенным инструментом коммуникации; напротив, он доказал, что вообще ошибочно думать о языке в контексте его эволюции «для» целей коммуникации. Скорее, когда Хомский говорит, что язык почти оптимален, похоже, он имеет в виду, что его формальная структура удивительно изящна, в таком же смысле, в каком изящна теория струн. В теории струн предполагается, что сложность физики можно выразить небольшим набором нескольких основных законов. Точно так же Хомский с начала 1990-х пытался выразить то, что рассматривает как сверхсложность языка, посредством небольшого количества законов.[39] Основываясь на этой идее, Хомский и его соратники зашли так далеко, что предположили: язык представляет собой некий вид «оптимального решения… проблемы связи сенсорно-моторной и концептуально-целенаправленной систем» (или, грубо говоря, связи звука и смысла). Они предположили, что язык, несмотря на очевидную сложность, возможно, нуждался лишь в одном эволюционном усовершенствовании того, что было унаследовано от приматов, а именно во введении элемента, известного как «рекурсия».
Рекурсия – это способ построения больших структур из меньших. Подобно математике, язык – это потенциально бесконечная система. Как вы можете увеличивать число, добавляя единицу (триллион плюс один, гуголплекс плюс один и т.д.), так и предложение можно делать длиннее, добавляя новую клаузулу. Мой любимый пример – слова Максвелла Смарта из телесериала «Напряги извилины» (Get Smart): «Верите ли вы, что знаете, что я знаю, что вы знаете, где спрятана бомба?» Каждая дополнительная клаузула требует очередного цикла рекурсии.
Нет сомнений, что рекурсия или нечто подобное – важнейший аспект человеческого языка. Тот факт, что мы можем соединять небольшой элемент структуры (человек) с другим (который поднялся на холм), чтобы сформировать более сложный элемент структуры (человек, который поднялся на холм), позволяет нам произвольно создавать сложные предложения с удивительной точностью (Человек с ружьем – это тот, который поднялся на холм, а не тот, кто уехал на машине). Хомский и его коллеги даже предположили, что рекурсия может быть «единственным свойственным только человеку компонентом способности говорить».
Ряд ученых очень критически отнеслись к радикальной идее. Стивен Линкер и лингвист Рей Джекендофф доказали, что рекурсию можно найти и в иных аспектах мышления (таких, как процесс, посредством которого мы воспринимаем сложные объекты, состоящие из узнаваемых более мелких частей). Между тем специалист по приматам Дэвид Премак выдвинул идею, что хотя рекурсия – отличительная особенность человеческого языка, едва ли это единственное, что выделяет человеческий язык из других форм коммуникации. И это не значит, что шимпанзе могут говорить на языке, в котором нет лишь рекурсии, а в остальном похожем на человеческий (который может представлять собой язык без таких сложных встроенных конструкций).[40] Впрочем, я хотел бы пойти дальше и посмотреть, что мы усвоили относительно природы эволюции и человека, чтобы взглянуть на все с неожиданного ракурса.
Камень преткновения в том, что лингвисты называют синтаксическим деревом, которое показано на схеме:
Более мелкие элементы можно скомбинировать, чтобы образовать более крупные элементы, которые в свою очередь можно скомбинировать в еще более крупные элементы. В принципе нет проблем с построением таких схем – компьютеры используют принцип дерева, например, представляя структуры директорий или папок на жестком диске.
Но как мы уже не раз видели: что естественно для компьютера, не всегда естественно для человеческого мозга. Построение дерева требует точности запоминания, которой человеческий мозг не отличается. Построение структуры дерева с памятью почтового кода – простое дело, которое компьютерные программисты делают много раз в день. Но построение структуры дерева на основе контекстуальной памяти – это уже совершенно другая история, клудж, который может получиться, а может и нет.
