Эрих Фромм - По ту сторону порабощающих нас иллюзий
Еще один пример отыщем в том, как по-разному употребляются глаголы и существительные в разных языках, а то и среди людей, говорящих на одном языке. Существительное отсылает к «вещи», глагол – к действию. Все больше людей предпочитают думать в терминах обладания чем-то, вместо терминов быть или действовать; следовательно, они предпочитают существительные глаголам.
С помощью слов, грамматики, синтаксиса, с помощью застывшего в нем духа времени язык устанавливает, какие переживания проникнут в наше сознание.
Другая сторона фильтра, делающая возможным осознание, представлена логикой, направляющей мышление людей в данной культуре. Подобно тому как большинство людей полагают, что их язык – «естествен», а другие языки просто используют другие слова для обозначения того же самого, они также полагают, что принципы, определяющие правильное мышление, – естественны и универсальны, поэтому то, что нелогично в одной культурной системе, нелогично и в любой другой, ибо противоречит «естественной» логике. Хорошим примером этому служит различие между аристотелевской и парадоксальной логикой.
Аристотелевская логика базируется на законе тождества, устанавливающем, что А есть А; на законе противоречия (А не есть не-А) и законе исключенного третьего (А не может быть А и не-А, как и не-А и не не-А одновременно). Аристотель выразил это так: «Невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время было и не было присуще одному и тому же в одном и том же отношении… это, конечно, самое достоверное из всех начал…»[81]
Противоположность аристотелевской логике составляет то, что можно было бы назвать парадоксальной логикой, которая допускает, что А и не-А не исключают друг друга в качестве предикатов некоего X. Парадоксальная логика преобладала в мышлении Китая и Индии, в философии Гераклита, а затем – под именем диалектики – в мысли Гегеля и Маркса. Ведущий принцип парадоксальной логики в общих чертах был хорошо описан Лао-цзы: «Истинно правдивые слова кажутся парадоксальными»[82]. Ему вторит Чжуан-цзы: «То, что едино, – едино. То, что неедино, – тоже едино»[83].
Пока человек живет в обществе, где правильность аристотелевской логики не вызывает сомнений, ему чрезвычайно трудно, если только вообще возможно, осознать переживания, противоречащие логике Аристотеля и, стало быть, бессмысленные с точки зрения данной культуры. Хороший тому пример – Фрейдова концепция амбивалентности, которая утверждает, что можно испытывать и любовь, и ненависть по отношению к одному и тому же человеку в одно и то же время. Это переживание, совершенно «логичное» с точки зрения парадоксальной логики, лишено смысла с точки зрения логики Аристотеля. В результате большинству людей чрезвычайно трудно осознать амбивалентные чувства. Раз они осознают, что чувствуют любовь, они не могут осознать, что чувствуют при этом и ненависть, поскольку было бы абсолютно бессмысленно испытывать два противоречащих друг другу чувства в одно и то же время и по отношению к одному и тому же человеку[84].
В то время как язык и логика – это части социального фильтра, затрудняющие или даже исключающие возможность того, чтобы переживание проникло в сознание, третья – и наиболее важная – часть социального фильтра та, которая не позволяет определенным чувствам достичь сознания и старается вытолкнуть их из этой области психики, коль скоро те ее достигли. Это делается с помощью социальных табу, которые объявляют некоторые цели и чувства непристойными, запретными, опасными и пресекают саму возможность для них достигнуть уровня сознания.
Введением в обозначенную здесь проблему может послужить пример, взятый из жизни первобытного племени. Допустим, в воинственном племени, члены которого живут убийством и грабежом людей из других племен, нашелся бы человек, испытывающий отвращение к убийству и грабежу. В высшей степени маловероятно, что он осознает это чувство, поскольку оно было бы несовместимо с жизнью всего племени; осознание этого чувства означало бы опасность подвергнуться полной изоляции и остракизму. Поэтому у человека с подобным чувством отвращения скорее всего стал бы развиваться психосоматический симптом, например рвота, как замена проникновению в сознание чувства отвращения. Прямо противоположное явление обнаружилось бы в случае с представителем мирного земледельческого племени, если бы у него возникло желание отправиться грабить и убивать членов других групп. Он тоже, вероятно, не допустил бы свои побуждения до осознания, а вместо них у него развился бы симптом – возможно, сильный страх.
Еще один пример, на сей раз из жизни нашей собственной цивилизации. В наших крупных городах немало, должно быть, владельцев небольших магазинчиков, у которых найдется некий покупатель, остро нуждающийся, скажем, в приобретении костюма, но не имеющий достаточно средств даже на самый дешевый. Среди этих лавочников, особенно среди людей состоятельных, наверняка нашлось бы немало таких, кто испытал бы естественное человеческое побуждение от дать покупателю костюм за ту цену, которую тот сможет заплатить. Но сколько человек позволят себе осознать подобное побуждение? Полагаю, очень немногие. Большинство же вытеснит его, причем, вероятнее всего, значительное число из них следующей ночью увидело бы сон, выражающий в той или иной форме вытесненный импульс.
Другой пример: допустим, современный «человек организации» чувствует, что его жизнь лишена смысла, что ему опротивело то, чем он занимается, что ему не хватает свободы делать и думать так, как он считает нужным, что он гонится за призраком счастья, который никогда не осуществится. Но если бы он осознал подобные чувства, это сильно помешало бы ему выполнять надлежащие социальные функции. Следовательно, такое осознание создало бы реальную опасность для общества в том виде, как оно организовано; а в результате это чувство вытесняется.
Или вот еще пример. Наверняка найдется немало людей, считающих неразумным покупать каждые два года новую машину; возможно, им даже взгрустнется при вынужденном расставании с машиной, которой они пользовались до сих пор и которая пришлась им по нраву. Впрочем, если бы многие осознали подобные чувства, возникла бы опасность, что они будут действовать соответствующим образом. И что тогда стало бы с нашей экономикой, основанной на неустанном потреблении?
Точно так же возможно ли, чтобы большинство людей были до такой степени лишены природной сообразительности, что не видят, насколько некомпетентно исполняют свои обязанности многие из наших руководителей – каким бы ни был способ, с помощью которого они продвинулись наверх? В то же время что стало бы с социальной сплоченностью и единством действий, если бы такие факты были осознаны большинством людей, а не ничтожным меньшинством? Разве действительное положение вещей так уж отличается от того, что происходит в сказке Андерсена про неодетого короля? Хотя король голый, один только маленький мальчик воспринимает этот факт, тогда как остальные люди убеждены, что король одет в прекрасное платье.
Иррациональность любого данного общества выливается в необходимость для его членов вытеснять осознание многих их чувств и наблюдений. Эта необходимость тем больше, чем в меньшей степени общество представляет интересы всех своих членов. Греческое общество не претендовало на то, чтобы осуществить интересы всех людей. Рабы, даже согласно Аристотелю, не были полноценными человеческими существами; в этом отношении и свободным гражданам, и рабам не столь уж много приходилось вытеснять. Но для обществ, претендующих на заботу о благосостоянии всех, эта проблема встает в полный рост, коль скоро у них так не получается. На протяжении всей истории человечества, за исключением, пожалуй, нескольких примитивных обществ, стол всегда был накрыт лишь для немногих, а подавляющее большинство не получало ничего, кроме оставшихся крох. Если бы большинство полностью осознало, что оно обмануто, поднялось бы негодование, угрожающее существующему строю. Поэтому такие мысли должны были вытесняться, а те, в ком процесс вытеснения не прошел в должной мере, рисковали своей жизнью и свободой.
Наиболее революционное изменение в наше время заключается в том, что все народы мира открыли глаза и осознали свое желание достойной, материально обеспеченной жизни, причем люди нашли специальные средства для выполнения этого желания. В Западном мире и в Советском Союзе потребуется относительно короткий период, чтобы достичь этой стадии, тогда как для промышленно отсталых стран Азии, Африки и Латинской Америки потребуется гораздо больше времени.
Означает ли это, что в богатых, промышленно развитых странах потребность в вытеснении почти отпала? Среди большинства людей широко распространена подобная иллюзия, однако это не так. Эти общества тоже демонстрируют массу противоречий и иррациональностей. Есть ли смысл тратить миллионы долларов на хранение излишков сельскохозяйственной продукции, когда миллионы людей в мире голодают? Есть ли смысл тратить половину национального бюджета на оружие, которое разрушит нашу цивилизацию, если его использовать? Стоит ли учить детей христианским добродетелям смирения и бескорыстия и в то же время готовить их к жизни, в которой, чтобы добиться успеха, необходимы прямо противоположные качества? Есть ли смысл в том, что в двух последних мировых войнах мы боролись за <свободу и демократию> и окончили их демилитаризацией <врагов свободы>, а спустя несколько лет мы опять вооружаемся во имя <свободы и демократии> с той лишь разницей, что прежние враги свободы превратились теперь в ее защитников, а прежние союзники стали теперь нашими врагами? Имеет ли смысл выражать негодование в адрес систем, не допускающих свободы слова и политической деятельности, когда точно такие же, а то и хуже, системы мы называем «свободолюбивыми», если только они наши военные союзники? Разумно ли жить посреди изобилия, испытывая так мало радости? Есть ли смысл в том, что все мы грамотны, у нас есть радио и телевидение, а мы хронически скучаем? Есть ли смысл в том, что… Можно было бы продолжать на многих страницах описывать иррациональности, вымыслы и противоречия нашего западного образа жизни. Тем не менее все эти несообразности принимаются как сами собой разумеющиеся и даже едва ли замечаются. Этим мы обязаны вовсе не отсутствию критической способности: ведь мы совершенно ясно видим эти несообразности и противоречия у своих противников, но отвергаем применение рациональной и критической оценки к самим себе.
