Гуго Глязер - О мышлении в медицине
Эрлих пошел дальше и столкнулся с проблемой гемолиза: некоторые яды, в том числе также и яды, вырабатываемые бактериями, растворяют красные кровяные шарики. Это явление изучал Борде, который предложил понятие «гемолизины», т. е. яды, растворяющие красные кровяные шарики. Эрлих видел тесную связь между этим учением и своей теорией боковых цепей. Разрабатывая вопрос о гемолизе, он установил, что изучение этой проблемы возможно продолжать в лаборатории; он пришел к чрезвычайно важным результатам в рамках учения об иммунитете, и именно за эти свои успехи он получил Нобелевскую премию.
Эрлих, конечно, видел, что, несмотря на его успешную работу, некоторые вопросы еще остаются открытыми. «Само собою разумеется, — сказал он при вручении ему Нобелевской премии, — что тайна жизни, которую можно сравнить со сложным механическим устройством, этим еще не разрешена: но возможность вынуть из нее отдельные колесики и тщательно изучить их все же означает успех в сравнении со старым методом — разрушить все устройство и желать что–нибудь извлечь из кучи обломков».
Именно это замечание Эрлиха о том, что теперь удастся вынимать из сложного устройства отдельные части, не разрушая всего устройства, привело его к другому и еще более важному успеху в его химиотерапевтическом мышлении и исследовании —• к созданию сальварсана.
Также и химиотерапию следует понимать лишь как продолжение его работы над красками и как продолжение его теории боковых цепей. Размышляя над тем, что определенные вещества действуют на определенные органы и только на них, он пришел к понятию о законах распределения (дистрибутивные законы), в соответствии с которым следует вести лечение. Тогда он придумал и слово «волшебные пули», «Я вправе приписывать себе заслугу, — сказал он в одной из своих лекций, — что я первый стал руководствоваться необходимостью вести лечение с учетом дистрибутивных законов. Этот взгляд стал также источником теории боковых цепей; даже мои противники должны согласиться со мною в том, что теория эта оказала весьма сильное влияние на весь ход современного изучения иммунитета. Учение об иммунитете показало нам, что продукты иммунизаторной реакции, антитоксины, сковываются бактериями или выделяемыми ими продуктами при помощи специфических групп. Это облегчает нам понимание специфического изучения, достигаемого при помощи антител. Если мы, например, можем достигать излечения при помощи ряда бактериальных сывороток, то понять это очень легко. Защитные вещества, содержащиеся в соответствующей сыворотке, в инфицированном организме находят места для нападения только в бактериях, но не в самих тканях. Эти антитела только паразитотропны, но не органотропны, и поэтому не приходится удивляться тому, что они, подобно волшебным пулям, сами отыскивают свою цель. Так я объясняю изумительные успехи такого лечения».
Эрлих считал вполне естественным, что, с такой точки зрения, лечение сыворотками может лучше всего уничтожать те бактерии, на которые оно установлено. Но, подчеркивал он, этот путь создания антител применим только при некоторых инфекционных болезнях; при многих инфекциях создать сильный и длительный иммунитет чрезвычайно трудно. Это относится к малярии и, пожалуй, к болезням, вызываемым трипаносомами; поэтому необходимо найти химические вещества, убивающие паразитов. Что такой принцип возможен, доказано успехами при лечении малярии хинином и лечении сифилиса ртутью.
Но найти такие химические вещества сложнее, чем изготовить сыворотку. Это говорил сам Эрлих. Ибо эти химические вещества не так безразличны, как сыворотки, и способны оказывать на организм вредное действие. Тогда все еще хорошо помнили о катастрофе, происшедшей при лечении африканской сонной болезни, вызываемой трипаносомами, атоксилом, соединением анилина и мышьяковой кислоты: сонная болезнь излечивалась, но негры при этом теряли зрение. Все эти лекарства оказывают действие не только на бактерии, но и на организм. Эрлих пришел к такому заключению, разрешая задачу, которой он тогда занимался, — разрабатывая химиотерапию.
Если мы хотим создать могущественное лекарство, то мы должны научиться прицеливаться, т. е. перестраивать ядовитый препарат, пока он не будет обезврежен, т. е. пока мы не получим соединения, лишенного ядовитого действия. Это положение Эрлих и применил на практике.
При работе именно над атоксилом Эрлих убедился в том, что вносить такие изменения не трудно, но понадобилось большое терпение, чтобы достигнуть цели и изготовить препарат, безвредный для человека, но сохраняющий свое действие на трипаносомы. Он назвал эту цель великой стерилизующей терапией (Therapia magna sterilisans), т. е. полной стерилизацией сильно инфицированного организма, совершающейся сразу. С этой целью Эрлих и его сотрудники многократно изменяли препарат атоксил, принесший столько разочарований, пока, в конце концов, не получили препарат, который излечивал животных, пораженных трипаносомами. Но несмотря на это, Эрлих писал: «Я хорошо сознаю, что опыты на животных еще не позволяют делать вывод, что препарат пригоден для лечения человека, так как здесь индивидуальная чувствительность, особенно у людей со скрытым поражением жизненно важных органов, чрезвычайно затрудняет нашу задачу. Но все же эти благоприятные результаты лечения различных животных, страдающих многими видами трипаносомных инфекций, возможны, и мы не должны отказываться от мысли, что это же удастся и при лечении человека… Мы должны и далее идти по пути, который для нас уже ясно намечен».
Как известно, этот высокий полет мысли вскоре стал реальностью: летом 1910 г. Эрлих предложил свой препарат, получивший название «сальварсан»; сифилис, одна из самых страшных заразных болезней, казался побежденным.
Но даже после создания этого препарата, который можно было справедливо считать чудодейственным, стремление Эрлиха создать великую стерилизующую терапию не увенчалось успехом, так как даже сальварсан не смог одним ударом возвратить здоровье сильно инфицированному организму: но это было не разочарование; это был, так сказать, предпоследний этап на пути к победе.
По пути, на который Эрлих вступил первым, затем пошли многие химики; благодаря химии исполнились надежды ряда больных и появились новые надежды, осуществление которых ожидалось в недалеком будущем. Химики создавали новые препараты, фармакологи проверяли их действие; затем химики видоизменяли их, пока они не начинали удовлетворять клиницистов, которые вводили их в практику. Эти средства применялись против малярии и против разных тропических болезней; и, наконец, Домагк предложил применять сульфаниламиды для борьбы с кокковыми заболеваниями, воспалением легких, рожей и гнойными воспалениями. Так возникло множество новых препаратов.
Само собой разумеется, что врачи подумали и о том, чтобы применять химиотерапию также и при раковом заболевании. Несмотря на то что Домагк не достиг успеха, применяя свой химический препарат, который должен был действовать против рака, все же на химиотерапию рака начали возлагать большие надежды, и над их осуществлением работают во многих исследовательских учреждениях.
Но совершенно новая эра химиотерапии началась во время второй мировой войны, когда понятие химиотерапии было расширено, и исследователи научились вместо лабораторий и фабрик, где такие лечебные средства изготовлялись, использовать живую природу, т. е. когда выяснилось, что сама природа вырабатывает вещества, которые для борьбы с бактериями, т. е. различными инфекционными болезнями, гораздо ценнее, чем фармакологические препараты. То, чего добивался Эрлих, но чего он не достиг, — победа его мысли о великой стерилизующей терапии, — было осуществлено благодаря открытию антибиотиков–пенициллина и родственных ему препаратов. Этой эре химиотерапии посредством препаратов, созданных живыми организмами, положили начало шотландец Александр Флеминг.
Нужно только представить себе, как произошло это открытие. Молодой врач высевает культуры бактерий. Время от времени он с целью дальнейших исследований осматривает содержимое стеклянных чашек, в которых бактерии образуют колонии; культуры развиваются нормально, за исключением одной, туда случайно, в тот момент, когда Флеминг приподнимал крышку, попал плесневой грибок и нашел там хорошую питательную среду. Но самое замечательное было в том, что там, где находились маленькие разрастания грибка, культура бактерий исчезла, как бы вытесненная грибком. Всякий другой бактериолог не придал бы значения этому происшествию. Нечто подобное случается часто, и если культура бактерий испорчена вследствие проникания плесневого грибка, то ее просто выбрасывают и дело на этом кончается. Но для Флеминга оно не закончилось. Почему — спросил он себя — бактерии, находившиеся по соседству с грибком, исчезли? Чем это было вызвано и что это за грибок? Вот какие мысли появились у Флеминга и, благодаря этому, произошло нечто великое — открытие пенициллина. Установив, что он имеет дело с определенным грибком (Penicillium notatum), Флеминг не выбросил зараженных им культур, но продолжал исследования и установил, что этот плесневой грибок вырабатывает вещество, под действием которого бактерии исчезают, а так как он имел дело с определенным видом кокков, вызывающих нагноение, то он пришел к выводу, что в его распоряжении находилось средство, которое можно было бы применять при борьбе с вредными бактериями. Это была великая мысль, но вначале ничего дальнейшего сделано не было. Флеминг кратко сообщил о своем открытии в научном журнале. Но когда впоследствии, приблизительно через десять лет, началась вторая мировая война и понадобились средства, убивающие бактерии, то об этой работе Флеминга вспомнили, и она стала действительностью.
