Эрнест Цветков - Досье на человека
А наши шаги растворились уже в тишине, да размазались силуэты, очертания таяли, и пространство перемещалось во время, а время, сделав какой-то зигзаг, закинуло нас в гущу снегопада, мы на миг окунулись в безмолвие, и, как окуни, стали безмолвными, поблескивая чешуей мгновений. А может быть, все это лишь сновидения? Снопы снов фейерверком видений рассыпались в разные стороны. И исчезли, и сгинули.
И сами сны уснули.
А снегу-то, снегу навалило в эту пору! Дымок вьется из трубы соседнего дома, и псы где-то в переулке тявкают. Тявкают гулко, словно пытаясь вспугнуть воспоминания, которые лезут ластящейся теплой кошечкой. Как не погладить ее? Но осторожность настораживается – кошечка кошечкой, а коготки в мягких подушечках спрятаны. А снегу-то, снегу навалило в эту зиму.
* * *«Да, а снегу сейчас тоже сколько намело! – подумал растроганный Герман, задумчиво входя в калитку. – Однако уже декабрь близится». Радостный пес резво ткнулся холодной влажной мочкой в его руку, словно напоминая задумавшемуся гостю о настоящем, которое представлялось простым и естественным окружением, как проста и естественна сама природа. Это и есть реальность, в которой следует жить, просто жить и не изматывать себя пустыми амбициями и иссушающими поисками неведомой никому истины, которая еще неизвестно чем может оказаться – правдой или ложью. Где она, эта высшая реальность? Да вот же она и есть – потрескивающие сосны в снегу, пылающий камин, запах намокающих березовых веников. Герману на миг показалось, что он уловил мысли и ощущения Даниила. «Это, конечно, фантазия», – несколько смутившись подумал доктор, но тут Даниил обернулся к нему и понимающе улыбнулся.
– Что может быть жизненней самой стихии жизни? – спросил он, эхом озвучивая молчание Германа и приглашая последнего в предбанник. – Ты как паришься?
– Крепко. Люблю сильный пар.
– Я так и думал. Ну залезай тогда на верхний полог. Готов?
– Готов.
Печка зашипела, поглотив ковшик эвкалиптового настоя, и одновременно горячий веник шлепнулся на размягшую спину Германа. С каждым ударом он все явственнее чувствовал, как исцеляющий жар проникает внутрь его тела, которое словно открылось этой волне силы и тепла. А через некоторое время он испытал удивительное ощущение – ощущение материальности, осязаемости своей души, будто это не какая-то токоматериальная абстракция, некая загадочная энергия, а что-то свое, близкое, родное, живущее прямо здесь, рядом, внутри, то, с чем можно говорить и то, что можно слушать и что можно чувствовать непосредственно, и любить. И он незаметно, тихонечко, так, чтобы никто не увидел, заплакал. Слезы смешивались с каплями пота и стекали на дощатый полог. Он догадывался, что мог бы и не прятаться от этих людей, что они-то и поймут его, как никто другой, но в то же время ему казалось, что он переживает нечто сокровенное, и это сокровенное лучше не демонстрировать никому. Тут же огромной мягкой волной на него накатило чувство любви, не какой-либо конкретной, а любви общей – ко всему существующему, просто любви, которая переживалась так же остро, как и предыдущее состояние. Это была любовь как таковая, сама по себе, не как чувство, направленное на кого-то или на что-то, а именно как переживание, самостоятельное и самозначимое. Это было одновременно и ощущение любви и осознание этого ощущения. И он почувствовал, как душа и тело становятся единым. Слезы сами собой прекратились, и безбрежный, ровный, невозмутимый покой овладел им. Такой покой отличается удивительной ясностью сознания, чистотой восприятия и чувством гармонического единства с жизнью.
Разгоряченный и раскрасневшийся, он с разбегу прыгнул в свежий сугроб. По телу невидимыми искрами побежали тысячи иголочек. И уже почерневшее небо опрокинулось и взорвалось тысячами искрящихся звезд. А прямо над его телом вздымалась шуршащая громада леса. Рядом, в соседний сугроб плюхнулись плотные телеса извергающего пар Скульптора. И Герман вновь ощутил, что и маленький бревенчатый домик с дымящейся трубой, и распластанное сияющее небо, и звонко тявкающий пес, и эти люди, его друзья, и есть жизнь, неповторимая, реальная, живая жизнь, самовыражающаяся здесь и сейчас, в данный миг, который и является единственным настоящим, а все остальное – надуманное и придуманное, туманная зыбкая иллюзия, всего лишь блуждающий призрак, ищущий пристанище в уставших душах. Глубокий, густой крик вырвался из самых недр его живота и плотным шаром покатился в сторону леса, который тут же отозвался гулкими шорохами в тишине подступающей ночи. И этот животный первобытный вопль принес ему чувство окончательного освобождения.
Исполненный легкости и безмятежности, он, зажмурясь, прихлебывал заваренный на травах чай в натопленной и уютной дачной кухонке. По Даниилу и Скульптору можно было судить, что они испытывают то же самое. И никому не хотелось нарушать этого не отчуждающего, но соединяющего безмолвия, где внутреннее понимание друг друга не смешивается ни с какими словами и искуственными попытками поддержать разговор. И все-таки Германа занимал один вопрос: «Что же происходило с ним полчаса назад, что творилось в нем, что это было?» И, словно опять проникнув в его мысли, уловив его душевные вибрации, Даниил просто и спокойно откликнулся:
– Что это было? А это и было присутствие бога.
Падение
«Ну ладно, с меня хватит этих наваждений», – внезапно проснувшись, резко сказал Лукин, в то время как воскресшая, но представшая в своем воскресении в несколько невнятном состоянии Лизочка продолжала посапывать, уткнувшись помявшимся личиком в бледную ткань наволочки. Он стиснул виски и задумался над своим странным путешествием и вообще над всем этим необычным положением, которое окружило его в последнее время. Он порядком устал и от своих изматывающих бдений, и от неожиданных поворотов судьбы, на которых его заносило так, что каждый занос грозил чуть ли не сумасшествием. После беседы с Николаем Павловичем и его сотрудниками он ощутил в себе некоторые изменения, но все же что-то неприятное оставалось еще внутри. Ему трудно было определить, чем конкретно представлялось это неприятное, он просто чувствовал, хотя и затруднялся описать данное чувство.
«В конце концов, мне наплевать на все эти потусторонние нашествия. Главное, Лизочка жива, и я не виновен. Будем считать, что я отделался легким испугом, хотя конечно он не был легким. Ну хорошо, будем считать, что я отделался тяжелым испугом. И на этом поставим точку. Сейчас я позавтракаю, попью кофе и до вечера пошатаюсь по городу, а ближе к ночи загляну в Танечкины владения. Прилив свежих сил и свежей похоти наполняет меня. Кстати, надо бы забежать за гонорарчиком, с них причитается. Когда денежка при себе, как-то теплее становится и чувствуется лучше».
Из складок простыни раздался легкий стон: потревоженная каким-то видением Лизочка заворочалась в постели, ее тельце изогнулось и придвинулось ближе к стене.
«Что это – кошмар или экстаз? Или они всегда идут рука об руку»? Лукин улыбнулся и направился в туалет. Мимо него пролетела невесть откуда взявшаяся мысль о Дзопике и скрылась где-то в направлении кухни. «Мается, наверно, бедолага. Ну да ладно, пусть себе мается, что ему еще остается делать?»
Быстро покончив со своими утренними делами, Лукин склонился над забывшейся своей подружкой, чмокнув ее в розовеющую и тонкую, как скорлупка мидии, ушную раковину, и покинул квартиру. Но опустившись в гущу уличного гама и столпотворения толпы, он внезапно ощутил страшную опустошенность и усталость, которая почти мгновенно перешла на тело, ноги задрожали, и тошнота подобралась к затылку. Он споткнулся и невольно посмотрел вниз, у самой подошвы в месиве бурого раскисшего снега блеснула странного вида булавка, причудливо изогнутая и отдаленно напоминающая крохотную виолончельку. «Золотая что ли?», – как-то отстраненно подумал Лукин, но в следующую секунду «не поднимай!» молнией пронеслось в его голове, однако, было уже поздно, он медленно и осторожно, из-за усиливающейся тошноты, нагнулся, и в тот же миг, как только пальцы коснулись затейливого замочка, что-то внутри него хлопнуло трескучим ударом электронного разряда, и сознание выпрыгнуло из черепа, как отчаянный самоубийца из окна.
«Вот мудак», – произнес кто-то спокойно и даже с оттенком некоторой жалости, хоть и не без примеси легкой укоризны, но чей это был голос, его личный, обращенный в свой адрес, или чей-то другой, он определить уже не смог.
Обесточенное и отягощенное собственным присутствием тело тихо сползло на землю и завалилось на бок, смешавшись со свалявшимся, как шерсть у бездомной собаки, столичным снегом.
Известие
– Герман?
– Я слушаю.
– Матвей говорит.
– Приветствую тебя, дружище. Как твои творческие успехи? Совершенствуешь свой стих?
– Совершенствую, куда же без этого? Но я вовсе не о поэзии с тобой хочу поговорить.
