Валерий Гитин - Эта покорная тварь – женщина
-------------------------------------------------
ИЛЛЮСТРАЦИЯ:«Сейчас, подойдя к Бессонову, Елизавета Киевна проговорила:
— Я вам писала. Вы пришли. Спасибо.
И сейчас же села напротив него, боком к столу, — нога па ногу, локоть на скатерть, — подперла подбородок и стала глядеть на Алексея Алексеевича нарисованными глазами. Он молчал. Лоскуткин подал второй стакан и налил вина Елизавете Киевне. Она сказала:
— Вы спросите, конечно, зачем я вас хотела видеть?
— Нет, этого я спрашивать не стану. Пейте вино.
— Вы правы, мне нечего рассказывать. Вы живете, Бессонов, а я нет. Мне просто — скучно.
— Чем вы занимаетесь?
— Ничем. — Она засмеялась и сейчас же залилась краской. — Сделаться кокоткой — скучно. Ничего не делаю. Я жду, когда затрубят трубы, и — зарево… Вам странно?
— Кто вы такая?
Она не ответила, опустила голову и еще гуще залилась краской.
— Я — химера, — прошептала она.
Бессонов криво усмехнулся. «Дура, вот дура», — подумал он. Но у нее был такой милый девичий пробор в русых волосах, сильно открытые полные плечи ее казались такими непорочными, что Бессонов усмехнулся еще раз — добрее, вытянул стакан вина сквозь зубы, и вдруг ему захотелось напустить на эту простодушную девушку черного дыма своей фантазии. Он заговорил, что на Россию опускается ночь для совершения страшного возмездия. Он чувствует это по тайным и зловещим знакам:
— Вы видели, — по городу расклеен плакат: хохочущий дьявол летит на автомобильной шине вниз по гигантской лестнице… Вы понимаете, что это означает?
Елизавета Киевна глядела в ледяные его глаза, на женственный рот, на поднятые тонкие брови и на то, как слегка дрожали его пальцы, державшие стакан, и как он пил, — жаждая, медленно. Голова ее упоительно кружилась. Издали Сапожников начал делать ей знаки. Внезапно Бессонов обернулся и спросил, нахмурясь:
— Кто эти люди?
— Это мои друзья.
— Мне не нравятся их знаки.
Тогда Елизавета Киевна проговорила, не думая:
— Пойдемте в другое место, хотите?
Бессонов взглянул на нее пристально. Глаза ее слегка косили, рот слабо усмехался, на висках выступили капельки пота. И вдруг он почувствовал жадность к этой здоровой близорукой девушке, взял ее большую и горячую руку, лежавшую на столе, и сказал:
— Или уходите сейчас же… Или молчите… Едем. Так нужно…
Елизавета Киевна только вздохнула коротко, щеки ее побледнели. Она не чувствовала, как поднялась, как взяла Бессонова под руку, как они прошли между столиками…
…Они подъехали к загородной гостинице. Заспанный половой повел их подлинному коридору в единственный оставшийся незанятым номер. Это была низкая комната с красными обоями, в трещинах и пятнах. У стены под выцветшим балдахином стояла большая кровать, в ногах ее — жестяной рукомойник. Пахло непроветренной сыростью и табачным перегаром. Елизавета Киевна, стоя в дверях, спросила чуть слышно:
— Зачем вы привезли меня сюда?
— Нет, нет, здесь вам будет хорошо, — поспешно ответил Бессонов.
Он снял с нее пальто и шляпу и положил на сломанное креслице.
Половой принес бутылку шампанского, мелких яблок и кисть винограда с пробковыми опилками, заглянул в рукомойник и скрылся все так же хмуро.
Бессонов спросил:
— Вина хотите?
— Да, хочу.
Она села на диван, он опустился у ее ног на коврик и проговорил в раздумье:
— У вас страшные глаза: дикие и кроткие. Русские глаза. Вы любите меня?
Тогда она опять растерялась, но сейчас же подумала: «Нет. Это и есть безумие». Взяла из его рук стакан, полный вина, и выпила, и сейчас же голова медленно закружилась, словно опрокидываясь.
— Я вас боюсь и, должно быть, возненавижу, — сказала Елизавета Киевна, прислушиваясь, как словно издалека звучат ее и не ее слова. — Не смотрите так па меня, мне стыдно.
Она громко засмеялась, все тело се задрожало от смеха, и в руках расплескалось вино из стакана. Бессонов опустил ей в колени лицо.
— Любите меня… Умоляю, любите меня, — проговорил он отчаянным голосом, словно в ней было сейчас все его спасение. — Мне тяжело… Мне страшно… Мне страшно одному… Любите, любите меня…
Елизавета Киевна положила руку ему на голову, закрыла глаза.
Он говорил, что каждую ночь находит на него ужас смерти. Он должен чувствовать около себя близко, рядом живого человека, который бы жалел его, согревал, отдавал бы ему себя. Это наказание, муки… «Да, да, знаю… Но я весь окоченел Сердце остановилось. Согрейте меня. Мне так мало нужно. Сжальтесь, я погибаю. Не оставляйте меня одного. Милая, милая девушка…»
Елизавета Киевна молчала, испуганная и взволнованная. Бессонов целовал ее ладони все более долгими поцелуями. Стал целовать большие и сильные се нот. Она крепче зажмурилась, показалось, что остановилось сердце, — так было стыдно.
И вдруг ее всю обвеял огонек. Бессонов стал казаться милым и несчастным… Она приподняла его голову и крепко, жадно поцеловала в губы. После этого уже без стыда поспешно разделась и легла в постель».
АЛЕКСЕЙ ТОЛСТОЙ. Хождение по мукам (Сестры)
--------------------------------------------------
Этими несколькими штрихами писатель с изумляющей точностью передал характер независимой околобогемной девицы.
Эти женщины настойчиво стремятся к оригинальности и независимости суждений, поступков, образа жизни, им претит рутина, они презирают простые жизненные радости, считая их уделом серых и примитивных людей, и в то же время запросто заглатывают вместе с крючком наживку в виде того, что принято иронически называть «большим и чистым».
Через натуру не перешагнешь.
Независимых женщин гораздо меньше, чем тех, которые стремятся к независимости (хотя бы на умозрительном уровне), но в этом своем стремлении они напоминают солдат, которые требуют уравнять их в правах с офицерами. Они хотят носить офицерскую форму со всеми ее аксессуарами, хотят, чтобы перед ними вытягивались, отдавая честь, хотят получать офицерское жалованье, хотят прочих привилегий, почему-то забывая при этом о другой стороне медали — об офицерских обязанностях, которые должны находиться в прямой пропорции с их правами.
Об этом большинство жаждущих независимости либо не знает, либо старается не вспоминать.
КСТАТИ:
«Вот каким должен быть мужчина для женщины: очень нежным, но все же руководителем».
БЕНДЖАМИН ДИЗРАЭЛИНо продолжает расти число женских движений, объединений, клубов, члены которых рассуждают, настаивают, требуют немедленного упразднения «мужского права» и доминирования в цветовой гамме жизни мертвящего синего цвета своих чулок…
АРГУМЕНТЫ:
«Женщина хочет быть самостоятельной: и для этого она начинает просвещать мужчин относительно «женщины в себе» — это принадлежит к самым скверным успехам общего обезображения Европы. Ибо чего только не выведут на свет эти неловкие попытки женской учености и самообнажения! Женщина имеет столько причин к стыду; в женщине так много педантичного, поверхностного, учительского, мелочно претенциозного, мелочно распущенного и нескромного — посмотрите только на ее обращение с детьми! — что в сущности до сих пор лучше всего сдерживалось и обуздывалось страхом перед мужчиной. Горе, если только «вечно-скучное в женщине» — а она богата им! — осмелится выйти наружу! Когда она принципиально и основательно начнет забывать свое благоразумие и искусство, умение быть грациозной, игривой, прогонять заботы, облегчать и легко относиться ко всему, если она разучится применяться к приятным вожделениям!
И теперь уже раздаются женские голоса, которые — клянусь святым Аристофаном! — внушают ужас; с медицинской ясностью раздается угроза относительно того, чего женщина хочет от мужчины. Разве это не проявление самого дурного вкуса, когда женщина таким образом стремится сделаться ученой? До сих пор просвещать было делом и даром мужчины, и таким образом, все оставалось «между своими»; теперь же при всем том, что пишут женщины о «женщине», мы имеем право усомниться, хочет ли и может ли хотеть женщина разъяснения относительно себя? Если только женщина не ищет в этом для себя нового наряда, — а я думаю, что наряжаться составляет принадлежность вечно женственного? — то значит она хочет внушить к себе страх — она, может быть, ищет «господства». Но она не хочет истины; какое дело женщине до истины, ничто с самого начала не было столь чуждо, противно и враждебно женщине, как истина. Ее величайшее искусство есть ложь, ее главная забота — призрак и красота.
Сознаемся мы, мужчины: мы почитаем и любим именно это искусство и этот инстинкт у женщин: мы, которым трудно живется, мы охотно для нашего облегчения присоединяемся к существам, под взорами, руками и милыми причудами которых наша серьезность, наша тяжеловесность и глубина мысли начинают казаться нам пустяками. Наконец, я ставлю вопрос: разве когда-нибудь женщина признавала в другой женщине глубину ума или сердце, полное справедливости? И разве неправда, что в общем до сих пор с наибольшим презрением «к женщине» относилась женщина же, а вовсе не мы? Мы, мужчины, желаем, чтобы женщина не продолжала компрометировать себя объяснениями на свой счет. Как это было делом мужской заботливости и оберегания женщины, когда церковь постановила: mulier taceat in ecclesia! (женщина пусть молчит в церкви!), — так это имело в виду пользу женщины, когда Наполеон дал понять чересчур красноречивой г-же де Сталь, что mulier taceat in politicus! (женщина да молчит в политике!) — и мне кажется, что тот может считаться настоящим другом женщины, который в наше время закричит ей: mulier taceat de mulier! (женщина пусть молчит о женщинах!)
![Елена Минкина-Тайчер - Женщина на заданную тему[Повесть из сборника "Женщина на заданную тему"]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
