Борис Цирюльник - О стыде. Умереть, но не сказать
Результаты были однозначными. Дети, чьи связи с окружающими людьми оказались безопасными, охотно шли на вербальный контакт и всем своим поведением выражали желание взаимодействовать. Они слушались взгляда воспитателя, играли с товарищами. Благодаря выстроенным эмоциональным связям, процесс обучения таких детей протекал довольно легко.
Дети с амбивалентными связями меньше готовы были взаимодействовать с окружающими, больше конфликтовали, — что было ожидаемо.
Дети, которых отнесли к группе «робких», крайне мало взаимодействовали с окружающими людьми и столь же редко конфликтовали, не проявляя ни малейшей инициативы. Мудрые не по годам, они были отодвинуты в сторону, держались поодаль от коллектива — и охотнее, чем дети-«уклонисты», ловили брошенные на них взгляды, соглашались поиграть или пообщаться.
Подобное проявление робости может развиться в чувство стыда, когда ребенок окажется способным совместить представления о самом себе с представлениями других. К четырем годам он думает почти следующее: «От взглядов других мне становится дурно. Мне кажется, что они злятся на меня, — это все из-за их пренебрежительного мнения обо мне. Я чувствую себя плохо, когда другие на меня смотрят».
Чтобы поразмышлять над этими странными доводами, облечь в логичную словесную форму чувство, будто «другие смотрят на меня пренебрежительно», нужно иметь доступ к межличностным связям. Это «перекрестное» чувство возникает задолго до слов. Как только другой вторгается в ментальный мир младенца, младенец — в возрасте двух-трех месяцев жизни — начинает бояться, чувствуя на себе чужой взгляд. Он отводит глаза и закрывается рукой, чтобы не видеть того, кто на него смотрит. Однако большинство детей «бесстыдно» выдерживают взгляд других, ничуть не смущаясь. Разумеется, они не испытывают чувство стыда только потому, что еще не научились соотносить взгляды и слова. Они еще не испытывают смущение, которое может возникнуть в голове другого от простого факта, что кто-то выдержал его взгляд. Взрослый говорящий смотрит на своего визави «мельком», стараясь не смутить, а визави (другой взрослый, воспринимающий информацию) — более пристально[142]. Но если эти двое не равны между собой, тогда говорящий, наоборот, смотрит на собеседника пристально, а тот избегает встречаться с говорящим взглядом — совсем как в армии, когда подчиненный обязан смотреть лишь прямо перед собой, или во время судебного заседания, когда обвиняемый смотрит в пол[143].
Соотнесение взглядов и слов — результат культурного влияния. Подросший ребенок спонтанно опускает взгляд, и тогда взрослый (если дело происходит на Западе) говорит ему: «Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю»; это означает — он хочет, чтобы ребенок понял, кто из них двоих главный. В большинстве других культур взрослые соглашаются с тем, что ребенок отводит глаза, для них смотреть друг другу в глаза порой означает спорить, соперничать. Подобные сценарии межличностных отношений — до— и вневербальны, как в немом кино.
Мимика тоже участвует в этих бессловесных беседах. Вспоминаю одного ребенка из «Ассистанс публик», спавшего (в конце Второй мировой войны) на соломе возле ямы с нечистотами. Он был невероятно грязен, черен от зловонной жижи и мылся только тогда, когда уровень нечистот доходил до него. Он не страдал от этого, поскольку в те трудные годы семилетний мальчик был незаметным, кто бы стал на него смотреть? Говорить с ним? Но однажды появилась некая городская дама, которая решила, как тогда говорили, «взять шефство» над ребенком и забирать его из «Ассистанс…» по воскресеньям. Она любезно постаралась поскорей вымыть его и переодеть в чистое, но когда увидела, что там, под этим грязными лохмотьями, она не смогла скрыть гримасу отвращения. И вдруг ребенку стало стыдно того, что эта дама на него смотрит. Он впервые понял, что грязен и вонюч, — раньше, когда вокруг никого не было, он над этим даже не задумывался. И он ощутил враждебность по отношению к этой благородной даме, которая, желая помочь, только что унизила его. Ненависть, несправедливая в этом случае, может расцениваться как фактор защиты от стыда. Гиперчувствительный или испытывающий недостаток эмоциональных привязанностей ребенок не имел бы силы испытывать ненависть. Он отреагировал на происходящее с чувством безнадежного стыда. Он захотел бы «провалиться сквозь землю», спрятаться в воображаемой норе, чтобы только не видеть этот унизительный взгляд, гримасу отвращения. Ненависть стала его попыткой сохранить самоуважение, подавив стыд, однако не изменила неудачно выстроенную связь в лучшую сторону.
Ребенок, чья гиперчувствительность обусловлена генами, во время любой встречи испытывает страх, едва поддающийся контролю. Он прячет глаза, чтобы только не видеть того, кто на него смотрит, однако если раньше он обрел эмоциональную поддержку, которая теперь помогает ему преодолевать испуг, то он продолжает внимательно ловить чужие взгляды, заботится о своем поведении «на людях», заставляя себя соглашаться с другими, становится рассудительным конформистом, примерным учеником, впоследствии верным супругом, чутким и уравновешенным. Если вдруг он попадает в травмирующие обстоятельства, он болезненно переживает их, однако выработанный им стиль привязанностей, умение выстраивать их позволят ему вернуться на путь устойчивого развития; главное — чтобы окружение предоставило ему нескольких наставников, которые обеспечат психологическую защиту, помогут двигаться дальше.
Наша манера поведения еще долго хранит остатки былой робости, являющейся признаком стыда. Многие дети прячутся за спиной матери, когда появляется незнакомец; многие подростки боятся представиться — настолько они опасаются, что ими станут управлять; многие женщины прячут лицо в ладонях, когда им рассказывают дерзкие истории; и все мы, испытывая грусть, торопимся кинуться на постель и зарыться в подушку, чтобы никто не видел наши страдания.
Привязываются не к самому милому и не самому образованному, а к тому, кто обеспечивает нам безопасность
Едва мы рождаемся, как наши эмоциональные и поведенческие реакции перестают зависеть от какой-либо одной причины. Эмоциональная окраска того, что мы воспринимаем, связана с выражением эмоций теми людьми, которых мы любим. Страх няни пугает малыша, еще не знающего, что такое хорошо и плохо. Когда в первые месяцы жизни он замечает какой-либо предмет, страх или радость, выражаемые его матерью, служат поводом относиться к этому предмету, как к чему-то отталкивающему или притягательному. Ребенок отвечает на эту реакцию окружения стремлением исследовать или избегать предмет[144].
Однако малыши вовсе не являются пассивными реципиентами. Испытывающие недостаток серотонина, вздрагивающие, сверхэмоциональные (вокруг которых спокойные матери создают безопасное пространство), они в конце концов решают, что замеченный ими предмет — нечто забавное, побуждающее продолжить его исследование. Но если с матерью случается какая-то беда, тревожные малыши, никогда не ощущающие себя в безопасности, воспринимают тот же самый предмет со страхом, ошеломляющим и заставляющим паниковать.
Это замечание не претендует на объяснение закономерностей поведения — желания исследовать или страха перед предметом (явлением); их нельзя объяснить лишь генетической предрасположенностью. Мы не можем более рассуждать так, поскольку радость или страх, которые исходят от предмета, связаны с историей жизни матери.
Подобное замечание позволяет понять, почему «гордость притягивает, а стыд отталкивает»[145]. Когда ребенок постоянно одерживает маленькие победы: набрасывается на протягиваемую ему ложку с пюре, делает первые шаги, методично бросает в сливное отверстие маленькие камушки, эмоциональная реакция окружающих (восторженные восклицания) свидетельствует о том, что он совершил маленький подвиг, доставив им удовольствие. В этом случае его смелость и наша ответная реакция взаимно притягиваются, рождают связь. И наоборот, если любая попытка исследовать мир вызывает родительский гнев, если неудача приводит к отчаянию, ребенок начинает бояться взгляда тех, кто должен был защитить его.
Раз уж мы используем слово «смелость», чтобы охарактеризовать впечатления от маленькой победы, одержанной десятимесячным ребенком, почему бы не использовать и слово «стыд»? У этих слов есть скрытый смысл, который нам известен: так же как смелый ребенок стремится попасть на всеобщее обозрение, стыдящийся пытается скрыться в тени, спрятаться, провалиться сквозь землю. Подобная реакция избегания отодвигает его на периферию коллектива, изолирует от других, заставляет остро переживать неизбежные пре-вербальные запреты (нахмуренные брови, отстраненность, шепот «тссс-тссс», срывающийся с губ другого); он относится к этому, как к чему-то устрашающему. Мир взялся за стыдливого малыша, поэтому он испытывает страх при каждой встрече с людьми. Приобретенный, пре-вербальный стыд сообщает выстраиваемым ребенком связям периферийный характер, что тормозит его социализацию. В то время как смелый малыш помещает себя в центр детского коллектива или старается быть ближе к влиятельному взрослому, стыдливый держится на расстоянии от любого обмена жестами и словами, означающими эмоции.
