Джеймс Холлис - Призраки вокруг нас. В поисках избавления
Учитывая, что всех нас учат быть милыми, а не настоящими, уступать, а не утверждать, этот тип вины является мощнейшим наваждением современности. Нам не стоит слепо отрицать существование призраков, когда все наши решения и поступки определяются постоянным присутствием этих навязчивых сущностей.
Вина как защита от архаических императивов тревоги и страха отражает необходимое состояние, которое переживает каждый ребенок. Впоследствии это состояние выражается как негласный запрет быть самим собой. Единственный выход – напрямую задать следующий вопрос: «Кого (или чего) я боюсь в данный момент?». Зачастую страх растворяется перед лицом наших взрослых навыков, способностей и возможностей, но даже в этом случае мы можем почувствовать, как старые парадигмы переносятся на нынешние отношения с людьми, институтами и обществом в целом. Многие дети растут, постоянно слыша вопрос «а что другие подумают?». Как сильно это влияет на их последующее отношение к миру? Обычно, изгнав страхи, мы начинаем представлять неудобство для кого-то другого[45]. Этот факт разрушителен для ребенка и неприятен для взрослого, и мы постоянно фантазируем на тему, что могло бы произойти. Но мы должны постоянно помнить, что неудобство, недовольство другого стерпеть можно и нужно, коль скоро мы стремимся к зрелости и внутренней цельности.
Когда мы вспоминаем о том, что эти продуманные, но регрессивные силы были изначально призваны защитить нас, мы сможем понять себя и других, но надо вспомнить и о том, что эти защитные механизмы не позволяют нам по-настоящему жить. И тогда нам приходится встретиться с призраками лицом к лицу. В страхе нет ничего дурного, страх – часть человека. Но нельзя подчинять страху всю свою жизнь.
Ребенок должен делать то, что до́лжно. В современном мире, чтобы быть человеком с принципами, а не эмоционально-нравственным хамелеоном, необходимо принимать решения, не думая об одобрении других. Эта тревога (angst), поднимающаяся по телу, может усилиться и парализовать нас. Но подобное чувство вины по сути своей неподлинно. Юнг говорил, что невроз – это жизнь, направленная на избегание подлинного страдания. Невроз никак не связан с неврологией, невроз есть внутренний раскол. Подлинное страдание означает возрождение старых тревог и страхов и отказ от регрессивных защитных механизмов, приводящее к переживанию истины. Все мы околдованы этими призраками и наваждениями, которые возвращают нас в детство. Начиная с ними бороться, мы перестаем чувствовать вину за предательство своих внутренних ценностей. Однажды осознав призрачные навязчивости вины, мы больше не будем под них прогибаться.
Тем не менее мы должны сохранять способность чувствовать вину. Без этого дара, этого необходимого балласта, мы можем далеко унестись в облака нарциссизма и наивности. Вина способна раздавить, уничтожить, но она же способна и развить более дифференцированное сознание. Вот, что написал об этом Юнг: «Человек виновный… избран родильным местом прогрессирующего воплощения, – а не человек безгрешный, уклоняющийся от мира и не приносящий дани жизни: в таком темный Бог не найдет себе места»[46]. Человек без вины либо совсем незрелый в своем развитии, либо никогда не жил по-настоящему, а значит, не имеет ни малейшего шанса причаститься процессу воплощения.
* * *Двадцать лет тому назад я написал книгу об особых трудных и беспокойных местах, в которые душа частенько забредает в ходе долгого путешествия, называемого жизнью. «Душевные омуты» описывают такие заболоченные области, как депрессия, вина, тревога, утрата, зависимость, предательство и др. После выхода этой книги мне пришло письмо от читателя: «Почему вы ничего не написали о стыде?» «Ха, – подумал я. – почему не написал? Так это же очевидно». Однако над этим вопросом я потом долго размышлял и до сих пор думаю. В итоге я пришел к выводу, что бессознательно сопротивлялся упоминанию чувства стыда, не хотел вспоминать об этом переживании. Но здесь я специально коснусь этого вопроса.
Я, как многие другие и как мои родители, вырос в атмосфере постоянного чувства стыда. Моя мать потеряла своего отца очень рано, так и не узнав его. Ее мать (моя бабушка) была портнихой, и моя мать ходила в школу в платьях, сшитых из половых тряпок. Она рассказывала, что долгое время не знала, что означала некая странная помета, которую она видела в школьном журнале напротив своего имени. Уже потом, она узнала, что помета обозначала ее как малоимущую. Когда мы проезжали с ней мимо государственной психиатрической больницы города Джексонвиля, где однажды лежал ее отец, она сказала: «Запомни это место, скоро ты будешь приезжать сюда навещать меня». (Мама туда не попала, а вот мой брат Алан долгое время проходил там интернатуру.) Семья пользовалась поддержкой государства задолго до появления социального страхования и разного рода федеральных программ, и эту систему поддержки мы воспринимали как нечто само собой разумеющееся. По разным поводам моя мать стыдила меня при других людях и отбивала желание заниматься много чем, включая спорт и многое другое. Один соседский мальчик считался у нас особенным, потому что брал уроки игры на тромбоне, а всякий, кто мог себе это позволить, слыл в классе особенным. И я потакал чувству стыда, думая о том, что мне никогда не сравняться с этим мальчиком, хотя что жил он по соседству. (В то же время его мать стыдила его за то, что его волосы вились не так сильно, как у меня.)
Отец, который всегда хотел быть врачом, не закончил и девяти классов из-за того, что у его семьи были финансовые трудности. В тринадцать лет его отправили работать, и он занимался этим до конца своих дней. Несбывшиеся мечты приносили ему много горя и печали, но он никогда не жаловался, работая всю жизнь на конвейере тракторного завода. Однажды, когда мне было двенадцать лет, я выучил стихотворение Уильяма Эрнеста Хенли под названием «Непокоренный», которое затрагивало нечто важное внутри меня. Я прочитал его вслух своим родителям, и они в один голос призвали меня забыть это стихотворение как можно скорее, потому что «жизнь совсем не такая, лучше от нее ничего не ждать». И потом в университете, общаясь с ребятами, которые не боялись ждать чего-то от жизни, я испытал культурный шок. Одно из глубочайших переживаний стыда связано с конкретным эпизодом из моего детства. Однажды в конце августа я был у отца на заводе, и ужасный жар, да и вся эта атмосфера шума, влажности и духоты так сильно мне надоели, что я сказал: «Хорошо, что скоро сентябрь, и я опять пойду в школу». «Для меня сентябрь не настанет никогда», – смиренно произнес отце без намека на укор или упрек. До сих пор я сожалею о том, что тогда лишний раз напомнил ему о тяжести его судьбы. И эти строки – мое публичное извинение перед ним.
Рассказываю эту историю я ни в коем случае не для того, чтобы покритиковать своих родителей. Они были честными, работящими, приличными людьми, которые никому не хотели зла, но они не могли не делиться со мной своим мироощущением. И я горжусь ими, я рад, что у меня были такие родители. Больше всего я жалею о том, что жизнь не дала им возможности реализовать свои способности. Я пишу о них только сейчас, когда и они, и все люди их поколения уже умерли, чтобы в очередной раз не заставлять их чувствовать стыд. На фоне таких родительских примеров, человек может либо служить предлагаемым императивам, либо пытаться убежать от них. Я сделал и то, и другое. Все мы в такие моменты чувствуем себя мошенниками, нарушителями закона, все переживаем опыт самовредительства или сверхкомпенсации, мании величия и одержимости комплексами.
В первой половине жизни многие принятые мной решения были определены чувством стыда и самопринижением. Образование, которое было единственным выходом из этого убогого мирка, стало для меня и спасением, и новой тюрьмой, так как чрезмерный уклон в интеллектуальность всегда приводит к недоразвитию функции чувства. Этот внутренний разлад достиг пика в середине жизни и выразился в депрессии и психологическом кризисе. И именно в этот период я впервые обратился к психоаналитику. Первым же моим целителем стал психотерапевт, который умел лечить только с помощью препаратов. И (за это я ему очень благодарен) однажды он сказал мне, что я должен обратиться к юнгианскому аналитику, потому что сам он не способен дать ответы на мои вопросы. Я с радостью последовал совету, так как в то время уже интересовался Юнгом (правда, исключительно академически). Но тогда я еще не понимал, что это было началом второй половины жизни и вторым раундом в моем бессознательном противостоянии чувству стыда.
Я осознал, что стыд играет важную роль в жизни большинства людей. И стыд существенно отличается от вины. Вина, как мы убедились, есть признание в том, что мы сделали или не сделали. Чувство вины – это уверенность в том, что то, что я есть, – ложно, неправильно, что я – это не я. Чувство вины имеет два основных источника. Первый – убежденность в том, что мы должны соответствовать неким критериям, требованиям, идеалам. Во многом этому способствуют религиозные институты, которые правильное поведение ставят выше прощения и милости. И я, как все психотерапевты, много раз помогал людям избавиться от этих императивов. Второй источник вины – интернализация «предписаний», изреченных и неизреченных, от родителей и других людей. Каждый раз, когда я вижу маму-актрису или папу-спортсмена, я вижу и их детей, которые никогда не захотят продолжать дело родителей. Они будут либо вынуждены оправдывать надежды и ожидания родителей, пытаясь прожить их непрожитую жизнь, либо постоянно чувствовать себя неудачниками. Большинство взрослых людей, многие из которых социализированы и интегрированы во внешний мир, мучаются от того, что не позволяют себе быть собой, чувствовать то, что они чувствуют, желать того, чего они желают, жить так, как подразумевает сама жизнь. И во всей этой навозной куче очень трудно отыскать семена принятия себя и позволения быть собой.
