Борис Диденко - Хищное творчество: этические отношения искусства к действительности
И просто ужасно, когда такое безоглядное, некритическое (или, наоборот, оголтело критиканское) поведение подхватывается диффузниками, количество жертв при этом возрастает неимоверно, ибо опасность в таких случаях неадекватного веселья игнорируется полностью, всё сводится к пляске смерти. «Перестройка» – на 1,5 миллиона в год население России сокращается. Досмеялись! Плоха была нам советская власть! Нашли себе (на погибель) лучше.
Можно утверждать, что все эстетические – и литературные, и поэтические, и художественные – манифесты есть не что иное, как кудахтанье над снесённым яйцом-болтуном. Это как-то несолидно в общечеловеческом плане. Ну, строит некий талант лицедейства уморительные рожи, но причём здесь высокогуманные проблемы? Тот гений сцены лучше всех может изобразить по системам Станиславского и Спилберга монстра от власти, но как это кривляние может поспособствовать тому, что подобные монстры там впредь не окажутся? Да даже он сам – этот таращащий глаза, наводящий ужас на зрителя киноартист не прочь стать пожизненным диктатором. И приживётся он на этом посту самым естественным образом. Ничем ему там плохо не будет. Так же привычно он будет таращить глаза и наводить – уже всамделишный – ужас, пока не пристрелят его во время очередного переворота. А может быть, и доживёт спокойно до старческого маразма, для народа – это без разницы. Что в лоб. что по лбу.
Хищная красота, и истинная
Страшно ещё и то, что, имея артистический дар (присущий в наибольшей мере суггесторам), можно делать унижающие человеческие достоинство вещи и даже бесчеловечные дела с какой-то грацией, изяществом и невольной привлекательностью. Это в миниатюре сравнимо с тем, как некоторым – мужчинам ли, женщинам – «идёт» ругаться матом. Таким суггесторам-манипуляторам удаётся занять очень выигрышную позицию. С одной стороны, как бы и не мараться этим унизительным занятием («мы же – артисты, это же великая и горькая правда искусства!»), как бы быть «далеко от параши», даже уткнувшись в неё носом. А с другой стороны, – всемерно использовать эту методику: делать постыдное занятие или чудовищное деяние привлекательным для не понимающих этого наивных недоэтичных диффузных людей.
Те бы инстинктивно отвергли бы всё это непотребство, но привлекательность, «красота» давит неосознанный нравственный протест, тем самым провоцируется бесчеловечность и вербуются «сторонники зла», «адепты хищности». Здесь, как нигде, требуется именно осознание несомого искусством «зла красоты». Это ещё одно свидетельство хищности понятия красоты.
Добрые вещи – помощь больным, спасение погибающих редко бывают красивы, это тяжёлая черновая, а то и грязная работа. А убивать – можно ловкими, отточенными красивыми движениями. Пистолеты, мечи и кинжалы – красивы и изящны. Пинцет, скальпель и капельница – невзрачны и смотрятся тускло и убого. Грациозный наёмный убийца-снайпер в шикарном костюме «от Версаче» с изящным кейсом, в котором лежит складная винтовка с оптическим прицелом. И боец пожарного расчёта в мешковатой амуниции, с чёрным от копоти лицом, неуклюже тянущий брандспойнтный шланг. Роскошный банкет финансиста – владельца угледобывающей отрасли страны – в ресторанном полумраке при свечах. И подземный малоаппетитный «тормозок» чумазого шахтёра в угольной пыли в полутьме забоя.
Но зато велики и прекрасны плоды «чернового», «грязного» труда. Спасённые, излеченные люди, тепло обогретого дома, цветущий сад и колосящееся пшеничное поле, в сравнении с обезображенным трупом жертвы «элегантного» киллера. «По плодам их вы узнаете их…». Именно поэтому лишь творчество, созидательный труд не оставляет осадка, это как бы плата Свыше. Все остальные утехи и деяния человеческие так или иначе, но всегда абстинентны, чреваты расплатой. И чем выше степень наслаждения, «кайфа», тем страшнее бывает похмелье.
В таком ракурсе напрашивается очевидный вывод, что красота не имеет никакого отношения к добру, тем более – к истине, что одно время считалось законом эстетики. «Высший акт разума, охватывающий все идеи, есть акт эстетический, и истина и благо соединяются родственными узами лишь в красоте». Из подобных никчёмных и бессмысленных текстов можно составить тома. Вопрос этот гораздо глубже.
И ответ на него лежит на ином, на этическом уровне. Утопист Шарль Фурье некогда открыл красоту труда. Он трактовал красоту, как ощущение радости от совместной деятельности. Заслуга марксизма в том, что было установлено тождество творческого труда и наслаждения. Но всё это возможно лишь при разумных порядках в обществе, когда каждый будет следовать своим собственным склонностям, «труд может стать тем, чем он должен быть – наслаждением». При совместной работе человек – как облупленный, он просматривается коллективом насквозь. И если в таких условиях человек добивается уважения своими делами, идущими на общее благо – то в этом заключено всё, что только возможно гуманного в этом мире, и даже больше. Признание в своей среде – высшая степень признания мастерства. В коллективе есть место и борьбе – творческому соперничеству, есть награды – уважение окружающих, есть подлинное равноправие – неважно сколько ты внёс в общее дело, лишь бы ты работал в меру сил и возможностей и честно, всё остальное автоматически приложится.
Но все такие благостные, идеальные системы рушатся, если в них заводятся хищные гоминиды, и выгнать их при этом нет никакой возможности. Тогда эти паразиты осёдлывают «добрый» коллектив и доводят его «до ручки». Именно так были погублены первые мировые социалистические системы. СССР держался до тех пор, пока репрессировались неспособные к честному труду на общество оппозиционные хищные силы, хотя и делалось это огульно. Социализм действительно рассчитан на хороших людей. Но ложка дёгтя бочку мёда портит; в то время как бочке дёгтя – и от ведра мёда хоть бы хны!
Поэтому чисто логически, и с учётом опыта мирового «социалистического строительства», напрашивается путь народных предприятий. Это – как бы строительство справедливого общества снизу, в то время как все прежние государственные социалистические системы были попытками построения таковых «сверху», оказавшимися неудачными: победили хищные паразиты. Лишь немногие страны пока что держатся, а Китай в этом плане представляется «остаточной» надеждой человечества, хотя, конечно же, он преследует лишь свои цели – исключительно «с китайской спецификой», и ещё неизвестно что от него можно ожидать.
Люди, как искры
В чём же основная разница между хищными и нехищными творцами? Имеется в виду опять же созидательная деятельность человека как таковая. Хотя и разрушительная, ниспровергающая некие привычные устои, работа тоже может быть творческой и даже позитивной, но только в том случае, если освобождается место для чего-то нового, а разрушается старое, ненужное, мешающее прогрессу.
Хищные гоминиды инстинктивно самообучаются уже с детства – атакуют, хитрят, предусматривают стратегию и тактику. Они постоянно оттачивают форму и совершенствуют приёмы нападения, выискивают средства удержания добычи: захваченных богатств в сохранности, порабощённых и обманутых людей, ставших подневольными бесправными данниками, – в повиновении.
Нехищные же люди, наоборот, ведут себя как стадные животные, больше всего сходства у них с шимпанзе, не в обиду сказано, – что есть, то есть. Перебирают всё подряд, с любопытством, но нерешительно рассматривают новые предметы со всех сторон, и зорко осматриваются, ожидая нападения. Им главное – это понять смысл, содержание, оценить опасность или пользу нового. Эстетический же аспект для них вторичен, форма, внешний облик анализируется ими в самую последнюю очередь. Топор крестьянина неказист с виду, и не идёт ни в какое сравнение с инкрустированным слоновой костью дуэльным пистолетом. Этический фактор восприятия превосходит эстетический, что и позволяет нехищным людям понимать «правду вещей», подобно тому, как глядя в глубокий колодец можно и днём увидеть звёзды. Так бессистемно они и накапливают информацию о мире, они не выбирают цели, поэтому могут попасть, нарваться на что угодно и приспособиться к любым условиям.
Вот почему так важно, чтобы диффузные люди попадали «в хорошие руки», самостоятельно они редко начинают творческий путь, их надо «включить», подтолкнуть (кого слегка, а кого и настойчиво), заставить «светить людям». Понятно, что решающую роль в судьбе диффузного человека играют «начальные условия»: семья, воспитание, образование. А всё это пока что весьма далеко от совершенства.
Таким образом, получается, что диапазон смыслов (всегда плоских) у безнравственных хищных творцов шире, как и положено быть «раздольному охотничьему участку», поэтому они выглядят, в своих произведениях и речах, на первый взгляд, умнее, разностороннее. У нехищных творческих людей нерешительность формирует внутренние запреты, самоограничение в мыслях. И они поневоле, не размениваясь на далеко идущую безнравственную «плоскостность», выталкивают себя вверх, в иное (этическое), вертикальное измерение.
