Кристофер Лукас - Молчаливое горе: Жизнь в тени самоубийства (фрагменты из книги)
Отец часто снился мне и продолжает сниться до сих пор: лишь недавно я вдруг поняла то, что касалось ужасной череды снов, которые видела долгие годы — снов о том, что я нахожусь в доме со множеством дверей, и, бродя из одной комнаты в другую, боюсь чего-то. Что-то страшное находится за дверью — именно так и случилось со мной на самом деле. Но мне понадобилось очень много времени, чтобы осознать, что означает этот сон. В нем я все время открывала дверь. Прошло очень много лет — ведь мне уже шестьдесят один год — но лишь пару лет назад я все поняла.
Страхи? О да. У меня всегда было чувство, что любой мужчина, с которым я была связана, может оставить меня, и теперь я осознаю, что через какое-то время я сама начинала его отталкивать. И до сих пор, когда Ральф уходит на яхте и не приходит вовремя домой, мне кажется, что он уже не вернется. До сих пор я думаю именно так.
Как бы мне теперь хотелось пройти после случившегося курс психотерапии. Думаю, что тогда бы я была... Наверное, моя юность сложилась бы более счастливо. А так я была несчастной девчонкой. Очень одинокой. Ничего не делала, только запоем читала книги. Я полностью уходила в это, иногда я проглатывала по две или три книги в день. Думаю, что я была очень несчастливым ребенком.
Мэй говорит, что очень сердилась на отца, но тут же «поправляет» себя, отмечая, что у него были финансовые и супружеские трудности. Возможно, у него не хватило сил помочь себе. Ее несчастливое детство отчасти являлось результатом того, что она вынуждена была примирять в себе эти противоречивые чувства, прятать от посторонних глаз, хоронить свой гнев.
Некоторые сделки исправимы и открыты изменениям. Они, по-видимому, не доставляют особых хлопот близким самоубийц. Но и эти «удачливые» на первый взгляд люди тем не менее идут на жертвы в своей жизни, чтобы превозмочь гнев.
Ванда, семейный психотерапевт лет тридцати, во время наших бесед достаточно открыто выражала свои чувства. От нее исходила жизненная энергия, и чувствовалось, что ее эмоции все на поверхности. Казалось, что она в значительной степени контролирует свои чувства, говоря о самоубийстве. Тем не менее она свидетельствовала, что в ряде жизненных ситуаций она не могла поступать так, как ей того хотелось. На суицид своего отца она все-таки ответила одной-двумя сделками.
ВАНДА: Стоял август — год и четыре месяца тому назад. И до сих пор случившееся для меня не совсем реально. Отцу было семьдесят лет. Он жил один, но у него была заботливая подруга (у этой пожилой пары были хорошие отношения). Каждый имел свой собственный дом, но они находились близко друг от друга. Я была самой младшей в семье, любимой дочерью, и он всегда трогательно заботился обо мне. У нас были достаточно близкие отношения, однако в них не было места тем доверительным разговорам, какие он вел со старшим братом.
В то время случилось сразу несколько семейных потрясений: умер его старший брат, что явилось для него тяжелым ударом. В тот же самый день ему сделали операцию на сердце. Он всегда был очень активным, деятельным человеком, увлекался теннисом, и для него эта операция была тяжелой прежде всего морально. Кроме того, одна женщина больше года досаждала отцу, настаивая, чтобы он продал ей дом. Отец один жил в нем. Но до этого вся наша семья жила там больше трети века. Отец был очень доброжелательным человеком, сказал ей, что назначит за дом низкую цену. Он не хотел продавать сразу, однако она настаивала и, думаю, она буквально водила отца за руку, заставляя подписать документы. Все родственники советовали ему избавиться от дома, кроме меня, как он сказал во время нашего последнего разговора. Так или иначе, как-то утром перед работой я позвонила ему (мы давно не говорили по телефону) и по голосу поняла, что он очень напряжен и подавлен. Он сказал: «Я продал ей дом, но теперь намерен расторгнуть контракт. Хотя я не знаю, что мне делать, ведь она не соглашается. Мне просто хочется наложить на себя руки». Это звучало странно и было совсем на него не похоже. Нечего и говорить, что, чуть не упав со стула от потрясения, я сразу позвонила брату. В нашей семье было принято недооценивать серьезность происходящего. Брат поговорил с отцом, потом я снова перезвонила брату и он принялся отрицать, что дела у отца обстоят так уж плохо. Я, в свою очередь, подумала, что это просто глупо — решиться на такое!
Тем не менее, в тот вечер я вновь поговорила с отцом, напомнив ему о его словах, что он хочет покончить с собой, и сказав: «Папочка, я не хочу, чтобы ты уходил от меня». Он ответил: «Ну, хорошо, я не сделаю это только ради тебя». Потом он сказал: «Я не хочу переезжать». И я ответила: «Я тебя хорошо понимаю и не виню, ты ведь так долго прожил в этом доме». Я помню до сих пор — ведь это оказался наш последний разговор — он сказал: «Ты единственная, кто меня понимает».
Потом я поговорила с дядей, не стоит ли мне приехать домой, но не приехала. Ну почему же я не сделала этого, если знала, что отец в беде? Я могла бы что-то предпринять, и, даже если это было бы безуспешным, я по крайней мере знала бы, что сделала все от меня зависящее. Теперь же мне придется жить с этой мыслью, с этим вопросом, нависшим надо мной. На следующий день мне позвонили, что отец покончил с собой. Он задохнулся в машине. Его нашел мой старший брат. Думаю, что отец не спал всю ночь — наступил день, когда он окончательно должен был покинуть дом, но не сделал этого. Он был загнан в угол и не знал, что делать. Он не имел сил выехать, а эта сука не соглашалась освободить его от обязательств.
Долгое время я ужасно сердилась на отца. Помню вечер того дня, когда это случилось. Пришли мои друзья, и я от гнева чуть не пробила кулаком насквозь стену ванной комнаты. Я в самом деле едва не сделала это. Помню, как я остервенело била изо всех сил в стену. Я была в неслыханной ярости на него за то, что он не подождал.
Моя злость на него длилась не более двух месяцев. Но и сегодня у меня все еще остается глубоко скрытый (от себя) гнев на старшего брата. Он был самым близким для отца человеком и, очевидно, мог бы поступить иначе, чем действовал. Я не говорила ему об этом и, наверное, никогда не скажу. Ведь позже я узнала, что отец подавал много предостерегающих сигналов, которые брат не принимал всерьез. Отец говорил ему: «Если бы у меня было ружье, я бы застрелился». Я этого не знала.
Со времени самоубийства отца меня тревожит мысль, что в семье кто-то еще может совершить подобное. Во мне до сих пор сидит эта тревога, усиливающаяся, когда кто-то чрезмерно расстраивается из-за происходящего, например брат.
Сделки Ванды являются незначительными: она выбрала «козла отпущения» («суку», которая хотела купить отцовский дом), и она продолжает скрывать сохраняющийся, не очень значительный, гнев и чувство вины в отношении членов своей семьи, включая умершего отца. Короче говоря, она отграничивает, «отрезает» себя от ряда своих чувств, чтобы продолжать повседневную жизнь. В целом же ее сделки производят впечатление скорее позитивных, чем негативных.
Но иногда человек, переживший самоубийство близкого, совершенно явно давит в себе или отгораживается от тех эмоций, которые могли бы сделать его жизнь более естественной и спокойной. Барбара, женщина лет пятидесяти, разведенная, жалующаяся на свое здоровье и воспитывающая трех детей-подростков, осознает эту сделку в своей жизни и чувства, которым нет выхода.
Но ей очень трудно измениться; самоубийство отца оставило ее наедине с очень травматичными дилеммами. Из-за почти беспрерывного курения Барбара говорит охрипшим голосом. Она строит длинные предложения, соединяя их звуками «э-э-э». Во время разговора она редко смотрит на собеседников, и создается впечатление, что, говоря о настоящем, она все время уплывает в прошлое.
БАРБАРА: Моя мать умерла в 1968-м, а Эми, моя дочь, родилась в 1969-м. Потом, в 1970-м, родился второй ребенок, и, кажется, спустя четыре месяца после его рождения мой отец совершил самоубийство. У меня есть еще третий ребенок, который родился в 1972-м. И вот что лежит в основе всех моих чувств: я очень зла на отца.
Ему было около шестидесяти четырех, он выглядел очень подавленным, был замкнут и скрытен. Он был очень близок духовно с моей матерью, поэтому, когда она умерла, мы понимали, что он потерял то, что связывало его с реальностью. Для него просто не имело смысла продолжать жить.
Я очень злилась тогда. И продолжаю сердиться сейчас. Все происходило не так, как хотелось: дети у меня появились после сорока, к тому времени почти все родственники умерли, и у них никогда не было близких. Я была просто в ярости на него. Думаю, что поступок отца сильно испугал брата — он испытывал немало сложных переживаний, связанных со случившимся, которые не проработал, поскольку не хотел ни с кем о них разговаривать. Он стал подавленным, затем от всего отрешился. С ним стало трудно общаться, и мы боялись, что он становится похожим на отца. Его жена серьезно беспокоилась из-за этого поведения. Она часто говорила об этом со мной, и я, в свою очередь, навещала его, стремясь разговорить, но так и не смогла до него достучаться. Вскоре он умер. У него внезапно развилась опухоль мозга.
