Гуго Глязер - О мышлении в медицине
Учение Вирхова о клетке было плодом гениального исследовательского труда, но все же оставалось только теорией; в пределах этого учения были пробелы, и Вирхов старался их заполнить. Только после того, как он открыл клеточное строение соединительной ткани, он смог считать свое учение полным; клетки есть очаг жизни и очаг болезни. Теперь он мог говорить о целлюлярной патологии и сказать: «Наша цель — создать патологическую физиологию; все то, что по сие время имеется, — только жалкий обломок того, что надо было бы достичь… Все патологические формы представляют собой либо обратное развитие, либо повторение типических физиологических форм» (1855).
Тремя годами позднее Вирхов писал: «Если мы хотим рассмотреть развитие, то мы должны вернуться назад к простому, первоначальному. И этим простым является не ворсинка слизистой кишечника, не папилла, не грануляция, не бородавка; им является и остается клетка. Во всяком случае, я не без успеха боролся с гуморальной патологией последних лет и пытался снова возвысить солидарную патологию, которую так много поносили, — но не для того, чтобы снова создать солидарную патологию или чтобы снова полностью подавить гуморальную, но скорее для того, чтобы и ту, и другую объединить в эмпирически обосновываемую целлюлярную патологию. Последняя, как я надеюсь и уверен, будет патологией будущего». Вирхова упрекали в том, что он, связывая жизнь с клеткой, мыслит локалистически. Он выступил и против этого упрека: можно легко представить себе, что изменение может быть связано с каким–нибудь анатомическим местом без того, чтобы его возможно было распознать анатомически. Как на пример он указал на отравление, при котором не удается найти частицу яда. Не все болезни, по его мысли, имеют анатомическую основу. Таким образом, Вирхов заявил со всей ясностью, что он не для всех болезней может доказать анатомически распознаваемое место. Но он, несомненно, мыслил «локалистически»; он был убежден в том, что для каждой болезни может быть найдено изменение в органе, анатомическое начало, как он его называл; но он в то же время думал, что это изменение часто не удается доказать; ему следовало прибавить слова «в данное время».
Учение Вирхова о клетке и его целлюлярная патология на протяжении десятилетий, несмотря на авторитет их автора, должно было, как это ясно, претерпеть некоторые изменения. Это произошло, когда Пастер выступил со своими расчетами; на конгрессе физиологов в Вене в 1910 г. Richet мог сказать: «Несмотря на гений Вирхова, вся история целлюлярной патологии показывает, что она потерпела жалкую неудачу. Два — три эксперимента Пастера способствовали успехам медицины больше, чем пятьдесят лет патологоанатомической работы». Но и это не. соответствует действительности.
Бактериология, естественно, не входила в рамки учения, которое создал Вирхов, и он поэтому с самого начала не относился к ней благоприятно. Он предчувствовал, что она пробьет брешь в его построениях. Richet Сделал свой доклад в 1910 г., т. е. в том году, когда благодаря созданию сальварсана Эрлихом химиотерапия снискала себе большую славу. Вирхов умер за несколько лет до этого.
Создавая свое учение о целлюлярной патологии, он не мог знать ни о химиотерапии, ни о гормонах, ни об аллергии, ни о связи между неврозом и патологоанатомическим процессом. Приняв все это во внимание, мы все–таки видим, каким великим, несмотря на упомянутую критику, было его учение о клетке и как оправдан был восторженный прием, который оно вначале встретило, прием, обеспечивший ему в течение более полувека господствующее место в медицинском мышлении[3].
Между первой работой Вирхова о клетке и первой работой Луи Пастера о значении микроорганизмов прошло десять лет. Ведь Пастер в 1862 г. опубликовал работу под названием: «Содержащиеся в атмосфере организованные тельца; проверка учения о самозарождении».
Весь древний мир, затем средневековье и даже люди, жившие уже в XIX веке, верили в самозарождение. Если сухой материал становится влажным или если влажный материал высыхает, то в нем возникают низшие живые существа; они возникают самопроизвольно, самозарождаются. Если положить кусок мяса, то оно начинает гнить и вскоре кишит «червями», т. е. личинками мух. В ряде хорошо продуманных, но при этом простых опытов Пастер доказал, что в этих случаях происходит не самозарождение, а естественное развитие из яиц мух, привлеченных гниющим мясом.
Марля, которой покрывали кусок мяса, препятствовала возникновению «червей». Столь простого опыта было достаточно, чтобы исключить это «самозарождение». Но важнее было то, что доказал Пастер: в воздухе содержится множество зародышей, вызывающих, например, брожение. Пивовары спрашивали, почему портится пиво. Они задали этот вопрос Пастеру, который был не врачом, а химиком, и вопрос этот способствовал тому, что он — это можно утверждать — стал выдающимся врачом XIX века. Так возникла бактериология.
Почему бродит вино? Почему свертывается молоко? Таковы были первые вопросы, занимающие Пастера; они привели его к изучению массовой гибели шелкопрядов, к изучению других болезней животных и, наконец, к изучению инфекционных болезней у человека, вплоть до бешенства, победа над которым принесла ему величайшую славу.
Все это было мышлением, основанным на наблюдении, причем Пастер исходил из самозарождения и шел дальше, пока не разрешил этой загадки, показав, что зародыши, вызывающие таинственные процессы и некоторые болезни, находятся в воздухе и тем или иным путем — пути могут быть различными — проникают в объект, в котором они затем оказывают свое действие: брожение или заболевание. Ни слова о самозарождении (generatio aequivoca), ни слова о мистике; все совершенно просто, только должны быть налицо зародыши, проникающие из воздуха.
Это учение несколькими столетиями ранее, конечно, закончилось бы для его автора смертью на костре. Также и у Пастера нашлись противники, не отказывавшиеся от теории самозарождения. Отрицать ее, говорили они, означает возвещать чудо.
Переходом и даже исходной точкой для всего того, что было достигнуто позднее, было исследование прокисшего вина и изучение вопросов, которые с этим могли быть связаны. Пастер вначале занимался химически–физическим изучением кристаллов. При этом он обнаружил, что кислота дает кристаллы двоякого рода: вращающие плоскость поляризации вправо и вращающие ее влево. Он видел, что здесь симметрии нет, и задал себе вопрос о причине этого явления.
Именно на основании этой асимметрии он надеялся разрешить не одну загадку жизни. Все живые существа, говорил он, в своем строении и по внешнему виду зависят от космической диссимметрии; под ее влиянием возникают важные для жизни исходные вещества. От общего положения он перешел к малому, к обеим винным кислотам, к диссимметрии обеих частей винной кислоты. Затем он проделал опыт с обыкновенным плесневым грибком (Penicillum glaucum), ничтожное количество которого он прибавил к винной кислоте; вскоре обнаружил в ней левовращающую винную кислоту. Почему не только ее? Почему не и правовращающую? Пастер предположил, что правовращающая кислота послужила пищей этому плесневому грибку или превратилась в подходящее для него питательное вещество. Но левовращающая кислота сохранилась > элностью, очевидно, ввиду диссимметрии исходных веществ. Взгляды Пастера должны были произвести переворот в тогдашних представлениях о сущности брожения. До него полагали, что оно обусловливается мертвыми продуктами разложения. Пастер же легко доказал, что это — одно из проявлений жизни, которому возможно воспрепятствовать, например кипячением, т. е. уничтожением соответствующих зародышей.
Все то, что Пастер высказал, было в сущности очень простым; но все это надо было продумать и затем доказать.
Такими же последовательными были и его связанные с этим размышления, которые от вопросов брожения привели его к вопросу об эпидемиях, к поискам возбудителей болезней. Также и его закончившаяся победой борьба с болезнью шелкопряда была типична для его ясного мышления и его основанного на этой борьбе убеждения, что здесь открывается путь для борьбы с инфекционными болезнями у человека. Его доводы гласили: каждая болезнь имеет свою специфическую причину. Именно это положение и вызвало бурные возражения, пока факты не доказали правоты Пастера. Этому способствовали также и наблюдения, сделанные над течением инфицированных ран во время франко–прусской войны.
Пастер продолжал свои исследования в области болезней животных; вначале он изучал куриную холеру и сибирскую язву. Возбудители их вскоре были найдены, но вопрос о предохранении животных от этих заболеваний оставался открытым. Пастеру помог случай, тот случай, который, по его словам, помогает только тем, кто к этому подготовлен, т. е. тем, чьего разумения достаточно, чтобы сделать надлежащие выводы.
