Виктор Франкл - Страдания от бессмысленности жизни
Я проиллюстрирую свои слова следующим примером. Однажды ко мне поступил на лечение шестидесятилетний мужчина, который страдал шизофренией на последней стадии и был уже совершенно невменяемым. Его преследовали слуховые галлюцинации, он слышал голоса, страдал аутизмом, целыми днями только и делал что рвал в клочки листы бумаги. В общем, жизнь его, с первого взгляда, казалась совершенно бессмысленным прозябанием. Если взять за основу классификацию целей в жизни, предложенную в своё время Альфредом Адлером, то стоит признать, что у нашего «шизофреника» не могло быть никакой цели в жизни: он не работал, жил в полной изоляции от общества и, разумеется, не был способен ни на любовь, ни на супружеские отношения. И всё же этот человек излучал какое-то особое, удивительное обаяние, которое таилось в самой глубине его существа — там, куда не добрался психоз. А какой у него был благородный вид! Однажды в разговоре с ним выяснилось, что иногда он может разозлиться и вспылить, но в последний момент ему всегда удаётся с собой совладать. Я невзначай спросил его: «О ком же вы думаете, когда стараетесь с собой совладать?». И он ответил: «О Боге. . . ». И в тот же миг мне припомнились слова Кьеркегора: «Пусть даже само безумие станет трясти у меня перед глазами шутовским нарядом, я и тогда смогу спасти свою душу, если во мне возобладает моя любовь к Богу»{33}.
Приложение
Современная литература глазами психиатра
Доклад, прочитанный на собрании Международного Пен-клуба 18 ноября 1975 года.
Когда мне предложили прочесть доклад на тему современной литературы перед членами Международного Пен-клуба, я поначалу отказывался. Ведь на поприще психиатрии уже подвизалось столько современных писателей, эксплуатирующих давно устаревшие психиатрические теории, что я могу лишь пополнить ряды дилетантов, если буду лезть в литературу на правах психиатра.
Да и кто сказал, что психиатр вправе судить о современной литературе? Что бы там ни говорили, психиатрия не может дать ответ на все вопросы. Уже одно то, что психиатры до сих пор не научились лечить больных шизофренией и даже не выяснили причину развития этого расстройства, говорит о многом. Нет, нас, психиатров, никак не назовёшь всезнающими и всемогущими. Если что-то и роднит нас с Господом Богом, то лишь одно — мы вездесущи. Без психиатра не обходится ни один симпозиум, ни одна дискуссия. Не обошлось без него и это собрание. . .
Кроме шуток, хватит переоценивать и обожествлять психиатрию, пора бы уже её «очеловечить». Для начала надо хотя бы отказаться от привычки ставить естественные человеческие чувства в один ряд с симптомами психической болезни. При диагностике нужно проводить чёткую грань между душевной болезнью и духовным кризисом, скажем, отчаянием, возникающим от ощущения бессмысленности жизни. А разве не это ощущение бессмысленности стало излюбленной темой современной литературы?
Помнится, Зигмунд Фрейд высказал в письме принцессе Марии Бонапарт такую мысль: «Как только человек начинает задумываться о смысле жизни и о своём предназначении, он, считай, уже болен, ведь ни то, ни другое не является объективной реальностью; всё это лишь свидетельствует о том, что у человека скопилось много неизбытого либидо». По-моему, это свидетельствует о другом — о принадлежности к человеческому роду. Животное не задумывается о смысле жизни. На это не способны даже серые гуси, воспетые Конрадом Лоренцом{34}. Такими размышлениями томится только человек. И я считаю, что способность ставить вопрос о смысле жизни, равно как и способность ставить под вопрос осмысленность жизни, свидетельствует не о болезни, а о достоинстве человека.
Допустим, писатель страдает не просто неврозом, а настоящим психозом. Разве душевная болезнь хоть на йоту умаляет значение его творчества и лишает истинности его произведения? Я так не думаю. Дважда два — всегда четыре, даже если так утверждает шизофреник. Поэтические откровения Гёльдерлина и философские прозрения Ницше не теряют своего значения от того, что первый страдал шизофренией, а второй — параличом мозга. Книги Гёльдерлина и Ницше будут читать всегда, а вот имена тех психиатров, которые написали целые тома об этих «безумцах», со временем забудутся.
Если автор страдает душевной болезнью, это ещё не значит, что он — плохой писатель, но это и не значит, что он — хороший писатель. Все великие книги, вышедшие из под пера душевнобольных авторов, написаны не благодаря, а вопреки болезни. Сама болезнь не порождает произведения искусства.
Если раньше было модно ставить психиатрические диагнозы авторам литературных произведений, то в последнее время появилась новая мода — теперь повсюду ищут скрытые бессознательные мотивы литературного творчества. О том, к чему приводят попытки уложить поэзию на прокрустово ложе психоанализа, вернее, на кушетку психоаналитика, можно судить по опубликованной в одном американском журнале рецензии на двухтомную книгу о Гёте, которую написал именитый психоаналитик{35} : «На 1538-ми страницах гений предстаёт в образе эпилептика, параноика и импотента с явными признаками маниакально-депрессивного психоза, со склонностью к гомосексуализму, инцесту, вуайеризму, эксгибиционизму, фетишизму, нарциссизму, навязчивым идеям, истерии, мании величия и т. п. Складывается такое впечатление, что автора биографии интересует только роль бессознательных влечений в творческом процессе. Он пытается убедить нас в том, что творчество Гёте — это всего лишь следствие фиксации на детских переживаниях, относящихся к догенитальной стадии развития. Нам предлагают поверить в то, что на самом деле Гёте вдохновлялся вовсе не идеалами, красотой и идеями, а желанием излечиться от синдрома преждевременного семяизвержения». Как видите, я ничуть не сгущаю краски. Как же был прав Фрейд, когда говорил, что порой сигара — это просто сигара, а вовсе не символ пениса.
Я полагаю, что психолог-правдоискатель должен уметь вовремя остановиться, чтобы не раскапывать мнимую подноготную там, где правда лежит на поверхности. Если же психолог и тут не унимается, он неизбежно раскрывает подноготную, но только свою подноготную — выдаёт своё бессознательное желание опорочить всё человеческое в человеке.
В чём же кроется притягательная сила всех этих разоблачений? Наверное, они тешат самолюбие обывателя, которому приятно сознавать, что Гёте был таким же невротиком, как и все мы. Да, все мы. И кто без невроза, пусть первым бросит в меня камень. По всей видимости, кому-то ласкают слух разговоры о том, что человек — это всего лишь обезьяна без шерсти, ристалище для Оно, Я и Сверх-я, игралище влечений, результат процесса выработки условных рефлексов, заложник социально-экономического уклада и жертва так называемых комплексов. Вера в детерминизм и предопределённость распространяется всё шире, но вот что пишет моя читательница из Алабамы: «Если я из-за чего-то и комплексую, то лишь из-за того, что у меня нет никаких комплексов, а ведь, казалось бы, они обязательно должны были у меня развиться. У меня было ужасное детство, но я убеждена в том, что даже плохой опыт идёт на пользу».
Сдаётся мне, что редукционистская манера сводить сложное к простому доставляет людям какое-то мазохистское наслаждение. Этому способствует и ещё одно обстоятельство, на которое указывает лондонский психиатр Брайан Гудвин: «Люди принимают на веру простые объяснения с такой же готовностью, с какой верят в то, что настоящее лекарство должно быть горьким на вкус».
По поводу стремления раскрыть подноготную литературного творчества нужно сказать следующее: в каких бы побуждениях — здоровых или патологических, сознательных или бессознательных — редукционисты не усматривали мотив творчества того или иного писателя, они считают само литературное творчество актом самовыражения. Я придерживаюсь иного мнения. На мой взгляд, письмо — это производное устной речи, а устная речь, в свой черёд, — производное мышления. Мышление — это предметный, а не абстрактный процесс. Мыслить значит размышлять о чём-то. То же самое можно сказать о письме и устной речи. Когда человек пишет или говорит, он пытается выразить какую-то мысль, вкладывает в свои слова какой-то смысл. Язык — это не просто форма без содержания. Сентенция «форма и есть содержание», вынесенная в заглавие одной известной книги{36}, попросту ошибочна. Скорее уж благодаря содержанию форма становится коммуникативным средством.
Во всяком случае, язык — это средство выражения мыслей, а не способ самовыражения. Лишь при шизофрении речь носит беспредметный характер и просто отражает эмоциональное состояние говорящего.
Речь здорового человека носит предметный характер и направлена вовне. Иными словами, речь, как и всё в жизни человека, характеризуется самотрансцендентностью. Человек всегда стремится выйти за пределы своей личности, тянется к чему-то большему, будь то предназначение, которое ему нужно исполнить, или любовь к другому человеку.
