Луиджи Зойя - Созидание души
Я обнаружил, что после получения диплома аналитика я надолго посвятил себя клиническим случаям и частным проблемам: я даже вернулся на несколько лет в Цюрих, где получал диплом; и сделал это именно потому, что мне предложили возможность поработать в клинике.
Однако выяснилось, что за последние десять лет – которые, случайно или нет, были последними годами века – растущее число моих заметок и докладов, написанных вроде бы по совершенно различным поводам, выражало общую потребность отыскать вещи, которые мало изменяются с течением тысячелетий: понять, не являются ли некоторые события, которые кажутся нам современными и новыми (приведем в качестве примера пагубное очарование телевизионными ток-шоу или сумасшествие вокруг принцессы Дианы), повторяющимися признаками мифа в его постоянстве.
Я попытался обрадоваться тому, что, вступая на эту дорогу (которая ведет к более значительному и более стабильному), я без особых усилий приближаюсь к великим основателям психоанализа. В действительности я не намеревался идти по этому пути и не осознавал, что иду по нему. Возможно, продвижение по нему происходит просто с течением лет, когда постепенно мы начинаем интересоваться бессмертием. А величие и постоянство мы ищем в наших детях или в отблеске бессмертия.
Миф – одно из немногих доказательств бессмертия, предстающих перед нашими глазами. Мы пользуемся им, чтобы напомнить о связи, существующей между основными мифологическими сюжетами и психологической литературой. Не Софокл описал Эдипов комплекс. Не потому лишь, что «комплекс» Эдипа – это только одно из возможных объяснений его мести, связанное с понятием, которого во времена Софокла еще не существовало: но и потому, что нельзя описать всеобщее через частное. Так что если на этих страницах сказано больше о Фрейде и Юнге, не стоит думать, что намерение поговорить о вневременных и универсальных вопросах настолько вскружило нам голову, что мы решили приспособить Гомера к нуждам этой книги. Напротив, сама книга – возможно, как и большая часть психологической литературы – оказывается скромным современным рупором, через который все еще говорит Гомер и его мифы. Связь между двумя мирами существует: но вряд ли глубинная психология может каким-то образом дополнить Гомера, который был глубже всякой психологии.
1. Психика и общество
1.1. Аналитическая психология и знание другого человека3
Выражение «плохие учителя» часто употребляется в итальянском языке. В основном им называют тех интеллектуалов, которые после провозглашения революционных лозунгов оказались морально причастны к кровавому террору, развязанному «красными бригадами». Абстрактные разговоры превратились в конкретные судьбы. Слово стало плотью. Они могли только защищаться, обвиняя сами себя: вы не должны были понимать меня столь буквально, я этого вовсе не имел в виду.
Я хочу подчеркнуть, что в Италии плохие учителя часто были и великими мастерами величайшего, или по крайней мере известнейшего, искусства нашего века: кино.
«Рим – открытый город» Росселлини – фильм-манифест неореализма – описывает среднего итальянца как бесконечно сострадательного и благородного: с потрясающей некритичностью мы принимаем этот комплимент и запоминаем его. Де Сика оправдывает «Похитителей велосипедов»: вместе с ним мы все оправдываем себя, и кража становится национальным архетипом. Феллини показывает с прощением и симпатией нашу сексуальную распущенность и наше равнодушие: мы находим его деликатным и возвышенным, мы начинаем гордо демонстрировать наше вольнодумство и безалаберность. Мы уверены, что это вызывает к нам симпатию европейцев и североамериканцев, и нам мало дела, что часто эта симпатия сопровождается презрением. Может быть, мы не умеем выбирать друзей, но мы знаем, из какой дружбы можно извлечь выгоду.
Крайняя точка в этом упрощении – проглоченном массами, хотя масс-медиа были еще в пеленках, и превозносимом так, будто речь шла не о китче, а о возрождении кинематографа, – достигается в примечательном фильме «Итальянцы – молодцы» (Де Сантис, 1964). Средний итальянец хорош (более того: он отличный парень, потому что хорошего можно принять за дурака, а мы имеем право быть немного хитрецами, немного обманщиками, неизменно оставаясь при этом молодцами). Итальянский характер весь на свету, в нем нет затененных участков. У итальянца нет настоящих врагов: когда он имел дело одновременно с союзными войсками и их врагами, он делал это не по двуличию и не из коммерческой выгоды, а из врожденной неспособности испытывать враждебные чувства.
Так что итальянцы – и может быть, еще какие-нибудь счастливые народы – не имеют коллективной Тени.
Под Тенью аналитическая психология подразумевает часть бессознательной психики, отвергаемую Эго, потому что она состоит из качеств, морально неприемлемых или просто слишком отличных от Эго. Это второе допущение, более широкое, определяет гипотетический характер аналитической психологии. Последняя рассматривает невроз не как болезнь, а как «предложение», «послание» о возможности роста, отсутствующего в данный момент; и точно так же она не воспринимает Тень только как низшую часть, аморальную и неприемлемую для личности. Эту точку зрения Юнг оставляет за Фрейдом. Согласно Юнгу, вся психология его учителя представляет собой самое подробное исследование Тени, которое когда-либо было предпринято4. Фрейд действительно, занимался существом, скрытым под оболочкой цивилизованного человека, которым все еще управляют инстинкты и которое заключает в себе возврат к архаическому, а не попытку создать что-то новое; и такое «существо», в подобном контексте, неизбежно противостоит культуре. Тень в юнгианском, более широком смысле – это непознанная часть, которая скрывает в себе завершенность и полноту: то, что я должен знать о себе, чтобы действительно знать себя, то, что я должен знать о мире, чтобы познать реальный мир.
Из всего этого вытекает очень простое следствие.
Тот, кто не имеет тени, лишен фундаментального инструмента познания как в индивидуальном, так и в коллективном плане. Если я думаю, что у меня нет тени (низшей, животной и хищной части – или же просто отличной от того, как я вижу себя обычно), отличная от меня часть и мой эгоизм (архетипы, которые неизменно принадлежат к психическому) от этого не перестают существовать. Перестают существовать только внутренние качества, которые воспринимаются извне, в других: иначе говоря, проецируются.
Психическое и его архетипы функционируют не слитно – в таком случае они уже были бы полны и не «функционировали» бы, оставаясь статичными, – а в парах дополняющих друг друга составляющих. Puer существует только в противопоставлении с Senex, ребенок со стариком. Не существует ребенок сам по себе: существует единый архетип с двумя полюсами – ребенка и старца. Мужское и женское определяются не сами по себе, а как отличие от другого пола, и так далее. Один из двух полюсов соответствует Эго, другой является внутренним и бессознательным. Если я мужчина, то в моем бессознательном скрыта женщина, я проецирую вовне эту внутреннюю фигуру и умираю от желания соединиться с ней. Если я старик, я страдаю ностальгией по молодости.
Чтобы обнаружить это, нет необходимости всякий раз испрашивать у Юнга. Уже Платон в «Симпозиуме» символически поведал нам об этих ограничениях: вначале люди соединяли в себе оба пола. Зевс разбил их на два отдельных существа – мужчину и женщину, которые, по сути, только две половины одного целого. С этого момента, страдая от неодолимой тоски, они вечно ищут друг друга. В поисках другого мы пытаемся восстановить собственную первоначальную целостность.
Так называемые перенос и контрперенос в аналитической работе тоже не более чем метафоры, выражающие мощную потребность излечить раскол архетипической пары больной – целитель и восстановить целостность. Терапевт, который в силу своей профессии стоит на одном полюсе, пытается приблизиться к пациенту, поскольку хочет стать целостным и обрести свою Тень, больного внутри себя. Пациент, которого болезнь вынудила встать на другой полюс, хочет соединиться с аналитиком, чтобы символически обрести своего внутреннего целителя, единственного, кто может вернуть ему устойчивое равновесие. До тех пор пока другой внутри себя остается бессознательным, он проецируется и узнается только в других. Но эта проекция – уже начало знания и путь к обретению целостности.
Эти факты хорошо объяснил Адольф Гуггенбюль-Крейг5, который также дополнил их парадоксальным утверждением. Аналитики, которые уступают искушению манипулировать пациентом с целью обрести над ним власть или соблазнить его, с неизбежностью «застревают»: они пренебрегли важностью символов раньше даже, чем профессиональной этикой, цель анализа – обретение двух расколотых полюсов архетипа целитель – больной, а не двоих олицетворяющих их людей.
