Мария Гиппенрейтер - Бегство к себе
На следующий день меня погрузили в моторную лодку с несколькими банками тушенки, мешком муки и мешком картошки и отвезли на кордон. Кордон состоял из двух домов. Тот, который поменьше, был заколочен и выглядел недостроенным. Во втором доме было три комнаты и две печки — одна с плитой для готовки, другая — русская. В одной комнате жил молодой паренек лет двадцати шести. Он работал лесником и часто уходил в обходы на несколько дней. Другая комната была завалена всяким его барахлом и хозяйственным скарбом, третья комната предназначалась для меня. Электричества не было. Туалета тоже не было, даже на улице. Вода — в озере. Зато были две лодки — одна деревянная весельная, другая моторная плоскодонка «Обь». Еще были две добродушные дворняжки, которые обрадовались новому поселенцу и радостно вокруг меня скакали.
Лесника звали Владик. Ростом он был мне по плечо, очень веселый, все время отпускал шуточки, балагурил, пел песенки и что-нибудь мне рассказывал. Мы с ним быстро подружились, и он стал опекать меня, как младшую сестру. Работа моя заключалась в том, чтобы следить за полосой воды шириной в три километра, чтобы туда не заходили никакие плавучие средства, так как воды эти принадлежали заповеднику. Выдали мне форму — китель и фуражку, переносную допотопную рацию «Недра П», и еще у нас была двустволка, на всякий случай. По рации я должна была выходить на связь с центральным поселком четыре раза в день и сообщать, не было ли нарушений.
— Нерпа, Нерпа, я Сокол, как слышите, прием!
Слышно было плохо. В трубке все трещало и хрипело, иногда комариным писком пробивался человеческий голос. На другом конце сидела радистка Нина, с которой мы быстро обменивались положенной информацией, и иногда очень коротко она сообщала мне какие-нибудь новости, так как болтать о пустяках по рации не разрешалось, да и докричаться друг до друга не всегда удавалось. (Через месяц мне привезли новую стационарную рацию с кучей кнопочек, рычажков и лампочек, по ней все было хорошо слышно, и мои мучения кончились.) В остальное время я была предоставлена самой себе, озеру, лесу и хозяйству. Зарплату мне определили в семьдесят рублей.
Уроки
Дня через два после моего приезда Владик спросил, умею ли я колоть дрова. Я сказала, что вроде умею. Тогда он дал мне топор и большую чурку и велел ее расколоть, а сам ушел. Чурка почему-то не кололась. От нее откалывались небольшие щепки, но большего я добиться не могла. Я должна была расколоть эту чурку! Это стало делом чести. Сдерживая подступающие слезы, промучившись с ней часа три и натерев кровавые мозоли, я все-таки буквально «разгрызла» ее на мелкие кусочки. Оказалось, что Владик наблюдал за мной через маленькое окошко в сенях и веселился. Потом он мне сказал, что чурка эта давно тут стоит, что она в принципе не колется, потому что древесина у нее крученая. Это была шутка, но я все равно молодец. Не сдалась, хоть и москвичка. Чурку, правда, жалко. На ней было удобно колоть дрова.
Надо сказать, что в те годы во мне преобладали в равной степени три основных качества: упорство, любопытство к жизни и желание учиться любым практическим навыкам. В дальнейшем мне все это очень пригодилось.
Следующим этапом моего обучения было освоение керосиновых ламп (как чистить стекла, как обрезать фитиль, чтоб лампа не коптила и светила ярко), а также печек с дымоходами, поддувалами и приготовлением на них еды. Владик показал, как замешивать дрожжевое тесто и печь хлеб в русской печи. Поначалу у меня получались плоские и жесткие лепешки, которые то подгорали, то не пропекались. Но потом дело наладилось, и хлеб стал получаться отменный.
Я быстро освоила весельную лодку и часто заплывала далеко в озеро. Это стало одним из моих любимых занятий. Нередко на закате устанавливался штиль, и вода превращалась в зеркало, отражающее грандиозное цветовое представление, которое солнце и облака на прощание устраивали в небе — желтое, ярко-оранжевое, кроваво-красное буйство цветов сменялось фиолетовыми, изумрудными и затем более спокойными серо-розово-голубыми тонами, постепенно затухая вместе с уходящим солнцем. Я гребла по солнечной дорожке, пока она не гасла, и уже в темноте возвращалась обратно.
Вообще Байкал — место необыкновенное. Это самое глубокое озеро (по последним данным — максимальная глубина 1642 метра) и самый большой резервуар пресной воды на планете. Вода в Байкале всегда холодная, восемь — девять градусов, и даже летом в самое жаркое время не прогревается выше двенадцати — четырнадцати. Вода настолько прозрачная и чистая, что можно было, заплыв на большую глубину и свесившись с лодки, наблюдать подводную жизнь. Дно просматривалось на глубину до сорока метров. В озеро впадает более трехсот ручьев и небольших речек, а вытекает из него одна большая река — Ангара.
В Байкале водится пресноводная нерпа. Эти любопытные создания иногда сопровождали меня в моих плаваниях, высовывали из воды голову и следили за мной, выныривая то с одной, то с другой стороны лодки.
Несмотря на июнь месяц, с озера все время дул пронзительный, холодный ветер, который пробирал до костей. Первые две недели я надевала на себя все, что можно, — тельняшку, свитер, телогрейку, и все равно мерзла. Потом вдруг как-то неожиданно привыкла, перестала замечать холод, стала ходить босиком и даже часто купалась.
Постепенно я освоила и моторную лодку. Нужно было научиться, как заправлять и заводить мотор, чистить засоренные свечи, менять срезанную шпонку (ею, как правило, становился простой гвоздь). На моторке иногда приходилось ездить в поселок за продуктами.
Через пару недель моего пребывания на кордоне я решила, что надо выкопать туалет. Взяв лопату и выбрав место, я попыталась копать. Лопата вошла в землю на сантиметр и застряла. Выяснилось, что грунт вокруг кордона состоит из камней и гальки. Пришлось браться за кирку. Три дня я махала киркой и долбила землю, пока не образовалась яма подходящего размера. Иногда подходил Владик и подбадривал меня:
— Давай-давай. Молодец! Смотри, как у тебя уже получается.
Потом он мне помог сколотить кабинку, и у нас наконец появился туалет.
Карлуша
Однажды, гуляя по лесу, я наткнулась на двух воронят, тихо сидящих в траве. Видимо, они недавно выпали из гнезда. Вокруг летали взволнованные родители и истошно орали. Осмотрев птенцов, я заметила, что у одного из них кровь на лапке, и он как-то странно заваливается набок.
Оставив здорового птенца на попечение родителей, я принесла второго вороненка домой. При ближайшем рассмотрении оказалось, что у него сломан ноготок на лапе. Помазав ранку йодом, я посадила птенца в большую коробку. Через три дня он совершенно освоился, стал вылезать из коробки и расхаживать по комнате, внимательно изучая все вокруг. Встречал меня радостными криками, широко разевая клюв. Кормила я его размоченной булкой, земляными червями и рыбой. Так у меня появился новый друг Карлуша. Благодаря нашей дружбе и доверию, которое он мне оказывал, мне удалось подсмотреть и проникнуть в удивительные тайны вороньей жизни, психики и поведения, которые я бы никогда не увидела, наблюдая за дикими воронами. В отличие от ворон средней полосы на Байкале водится подвид черных ворон. Так что Карлуша был весь черный.
Через несколько дней я стала выпускать его на улицу. Он важно расхаживал по двору, крутя головой с боку на бок, тыкал клювом в палочки, шишки, иногда что-нибудь подбирал и таскал в клюве. Когда он проголадывался, то разыскивал меня и начинал громко орать, приседая и разевая клюв.
Постепенно Карлуша стал подлетывать, взлетал на забор и на нижние ветки деревьев. Взлетать вверх оказалось легче, чем слетать вниз. Застряв на ветке дерева, он долго топтался по ней, поджидая, когда я пройду мимо, и тогда кубарем сваливался мне на голову или на плечо, впиваясь острыми когтями, чтобы удержать равновесие. Благополучно приземлившись, Карлуша умиротворенно устраивался у меня на плече и начинал общаться: издавая тихие нежные звуки, он перебирал клювом мои волосы, дергал за сережку, слегка пощипывал ухо, терся головой о щеку.
У нас во дворе лежала куча сосновых неошкуренных бревен — мне предстояло топором снять с них кору. В этих бревнах водились небольшие жуки-стафилины. По виду они напоминали крупных черных муравьев с мощными полукруглыми челюстями. Однажды я увидела, как Карлуша расхаживает по бревнам, что-то там высматривая. Через некоторое время он уже сидел на заборе в очень странном состоянии: весь нахохленный, тяжело дыша, глаза закатились, клюв раскрыт. Я подошла, заговорила с ним, потрогала — никакой реакции. Тогда я заглянула ему в рот и обомлела — в горле вороненка, вцепившись челюстями в тонкую кожицу глотки, висело несколько стафилин, и ни проглотить, ни выплюнуть их он не мог.
