Вильгельм Райх - Анализ личности
Используя эту процедуру, мы одновременно проникаем в негативный перенос, которым обычно заканчивается каждая защита, и также в характер, в защиту эго. Поверхностный слой каждого сопротивления, т. е. слой, самый близкий к сознанию, обязательно должен быть негативным по отношению к аналитику, тогда как стремления ид основаны на любви или ненависти. Следовательно, аналитик становится врагом и источником опасности, потому что требуя соблюдения утомительного основного правила, он провоцирует стремления ид и нарушает невротический баланс. При этой защите эго использует старые формы защитного поведения. В крайнем случае оно призывает импульсы ненависти от ид для помощи в защите, даже если оно отражает стремление любви.
Итак, если мы придерживаемся правила браться за ту часть сопротивления, которая относится к эго, мы в этом процессе также разрушаем и часть негативного переноса, некое количество аффективно нагруженной ненависти. Таким образом, мы избегаем опасности проглядеть деструктивные тенденции, которые зачастую превосходно замаскированы; и в то же время, позитивный перенос усиливается. Пациент легче понимает интерпретацию эго, потому что оно ближе к его сознательным чувствам; таким образом его удается подготовить к интерпретациям ид, которые последуют позже.
Вне зависимости от того, с каким видом стремлений ид мы имеем дело, защита эго всегда имеет ту форму, которая соответствует характеру пациента; а одно и то же стремление ид отражается по-разному у разных пациентов. Следовательно, интерпретируя только стремления ид, мы не касаемся характера; с другой стороны, мы включаем невротический характер в анализ, когда разбираемся с сопротивлениями со стороны эго. В первом случае мы немедленно говорим пациенту, что именно он отражает; во втором случае мы сначала разъясняем ему то, что он <что-то> отражает, потом - как он это делает, что означает это его действие (анализ характера), и только гораздо позже, когда анализ сопротивления существенно продвинется, мы говорим или показываем ему, какую он выдвигал защиту. На этом пути к интерпретации стремлений ид, все подходящие отношения эго не рассматриваются аналитически, что предотвращает смертельную опасность, что пациент поймет что-либо слишком рано или останется безэмоциональным и безразличным.
Анализ, в котором придается большое значение отношениям, проходит более упорядоченно и эффективно, без большого ущерба для теоретической исследовательской работы. В нем намного позже обычного изучаются важнейшие события детства. Впрочем, это с лихвой компенсируется эмоциональной свежестью, с которой инфантильный материал проявляется после аналитической проработки сопротивлений характера.
Однако я должен упомянуть и о нескольких неприятных аспектах последовательного анализа характера. Анализ характера держит пациента в гораздо большем напряжении, чем в том случае, когда характер не рассматривается. В этом есть преимущество: тех, кто не выдерживает, все равно невозможно было бы вылечить, и лучше, если курс потерпит неудачу через четыре или шесть месяцев, чем через два года. Опыт показывает, что если сопротивление характера не преодолено, то достичь успеха невозможно. Это особенно верно для случаев со скрытым сопротивлением характера. Преодоление сопротивления характера не означает, что у пациента изменится характер; это возможно только после анализа материала раннего детства. Пациент просто должен объективизировать сопротивления - в этом и состоит аналитический интерес. Если это достигнуто, вполне возможно благоприятное продолжение анализа.
Разрушение механизма нарциссической защиты
Основное различие между анализом симптома и анализом черты невротического характера заключается в том, что симптом изолируется и объективизи-руется с самого начала, а черта характера должна постоянно выделяться в анализе, чтобы пациент относился к ней так же, как и к симптому. Обычно это довольно трудно осуществить. Есть пациенты, которые совершенно не склонны к объективному взгляду на свой характер. Это понятно, ведь это связано с разрушением нарциссической защиты и проработкой связанной с ней либидозной тревожности.
Двадцатипятилетний мужчина обратился ко мне за аналитической помощью из-за нескольких небольших симптомов. Он вел себя свободно и уверенно, но я уловил неопределенное чувство напряженности в его поведении. Было что-то холодное в его манере общения, хотя он разговаривал мягким и слегка ироничным голосом.
Анализ начался с бурного проявления эмоций и, в большой степени, игры пациента. Он плакал, вспоминая о смерти матери, и нервничал, описывая обычный процесс воспитания детей. Он дал лишь очень общую информацию о своем прошлом: брак его родителей был несчастливым; его мать была очень строга к нему; еще до вступления во взрослый возраст у него установились весьма поверхностные отношения с братьями и сестрами. Все его коммуникации подкрепляли первоначальное ощущение, что его слезы, клятвы и другие эмоции неискренни и неестественны. Сам он утверждал, что все не так уж плохо, и постоянно улыбался во время своих рассказов. После нескольких сеансов он начал провоцировать меня. Например, когда я говорил, что сеанс окончен, он еще некоторое время демонстративно продолжал лежать на кушетке; или мог начать после этого беседу. Однажды он спросил меня, что я буду делать, если он схватит меня за горло. Через два сеанса он попытался меня напугать, резко выбросив руку к моей голове. Я инстинктивно отшатнулся и сказал ему, что анализ требует от него искренних воспоминаний, а не телодвижений. В другой раз, прощаясь после сеанса, он погладил меня по руке. Более глубоким, но необъяснимым значением его поведения был зарождающийся гомосексуальный перенос с садистским выражением. Когда я поверхностно интерпретировал эти действия как провокации, он улыбнулся и замкнулся еще больше. Всякие действия и коммуникации прекратились; осталась только шаблонная улыбка. Он начал погружаться в молчание. Когда я обратил его внимание на защитный характер его поведения, он лишь улыбнулся и, помолчав, с явной иронией в голосе несколько раз повторил слово <сопротивление>. Таким образом, его улыбка и тенденция на все реагировать в ироническом ключе стали основным пунктом аналитической задачи.
Ситуация сложилась достаточно трудная. Кроме скудной информации о детстве, я ничего о нем не знал. Таким образом, мне пришлось сделать упор на его поведение в анализе. С течением времени я занял пассивную позицию и стал ждать, что будет дальше; но перемен в его поведении не произошло. Так прошли две недели. Потом я понял, что его поведение соответствует моему отражению его агрессии. Тогда, для начала, я попробовал дать ему понять настоящую причину его улыбки. Я сказал, что его улыбка, несомненно, означает множество различных вещей, но в данный момент это реакция на мою трусость, выразившуюся в моем инстинктивном отступлении. Он сказал, что это очень похоже на правду, но все же он будет продолжать улыбаться. Он говорил мало и о второстепенных вопросах, воспринимая анализ иронично, утверждая, что не верит ничему из того, что я ему говорю. Постепенно становилось все понятней, что его улыбка служит защитой от анализа. Я в течение нескольких сеансов указывал ему на это, но прошло еще несколько недель, прежде чем ему приснился сон. Ему снилась машина, распиливающая кирпичный столб на отдельные кирпичи. Трудно было понять значение этого сна, тем более что вначале он не приводил никаких ассоциаций. Наконец он сказал, что сон совершенно ясен - он, очевидно, относится к комплексу кастрации - и улыбнулся. Я сказал ему, что за его иронией кроется попытка дезавуировать тот знак, который он получил во сне от бессознательного. Он вспомнил, что однажды, когда ему было примерно пять лет, он играл <в лошадки> во дворе родительского дома. Он ползал на четвереньках, и его пенис вывалился из штанишек; его мать увидела это и спросила, что он делает, - и он просто улыбнулся. После этого рассказа он опять замолчал. Но определенная ясность уже появилась: его улыбка является частью материнского переноса. Когда я сказал ему, что он ведет себя так, как вел себя тогда с матерью, и что его улыбка должна иметь определенное значение, то он лишь улыбнулся. Все это очень здорово, сказал он, но значение этого ускользает от меня. Еще несколько дней он продолжал молчать и улыбаться, а я, со своей стороны, последовательно интерпретировал его поведение как защиту против анализа, а его улыбку - как победу над затаенным страхом перед этой интерпретацией. Но он со своей обычной улыбкой отверг эту интерпретацию своего поведения.
Это также было последовательно интерпретировано как блок против моего влияния, и я сказал ему, что он, наверное, в жизни постоянно улыбается. Он признал, что это единственная возможность не сдавать своих позиций в этом мире. Однако, признав это, он непроизвольно согласился с моей интерпретацией. Однажды он пришел на анализ со своей обычной улыбкой и сказал: <Сегодня вы будете рады, доктор, я нашел кое-что забавное. Моя мать называла кирпичами то, что находится между ног у коня. Это хорошо, правда? Видите, это комплекс кастрации>. Я ответил, что это может быть так или не так, но пока он упорствует в своем защитном поведении, не может быть и речи об анализе его сна. Он будет готов уничтожить любую ассоциацию и интерпретацию своей улыбкой. Нужно добавить, что это была не просто улыбка, в ней чувствовалась еще и издевка. Я сказал, что он без боязни может громко и от всего сердца смеяться над анализом. С этого времени его ирония стала проявляться гораздо явственней. Но вербальная ассоциация, так иронически выраженная, оказалась очень ценным ключом для понимания ситуации. Как это часто бывает, анализ воспринимался им как угроза кастрации и отвергался сначала с агрессией, а потом с улыбкой. Я вернулся к агрессии, которую он проявлял в начале анализа, и дополнил мою прежнюю интерпретацию, сказав, что он использовал провокацию, чтобы проверить, до какой степени он может доверять мне и как далеко он может зайти. Короче говоря, его недоверие, вполне возможно, произрастает из детских страхов. Это объяснение произвело на него очевидное впечатление. Он вдруг задрожал, но быстро оправился и стал вновь осмеивать анализ и аналитика. Исходя из нескольких его реакций на сон, я вполне уверился в том, что мои интерпретации попали в цель и подорвали его защиту эго, и не стал отвлекаться. К сожалению, он так же упорно держался за свою улыбку, как я - за свои объяснения. Много сеансов прошло без всякого продвижения. Я усилил свои интерпретации - не только из упрямства, но и для того, чтобы тесней связать его улыбку с предполагаемым инфантильным страхом. Он сказал, что боялся, что анализ пробудит его детские конфликты, и теперь его пугает возможность вновь проходить через то, с чем. как он надеялся, можно управиться с помощью улыбки. Но он обманывает себя, ведь его волнение, когда он рассказывал о смерти матери, было подлинным. Я также рискнул заметить, что его отношение к матери было неоднозначным; ведь он не только боялся и насмехался над ней, но и любил ее. Несколько серьезней, чем обычно, он рассказал о лишенном любви отношении матери к нему. Однажды, когда он капризничал, она даже поранила его руку ножом. Впрочем, к этому он добавил: <Да, что касается аналитической теории - это опять комплекс кастрации?>. Но казалось, что в глубине его души происходит что-то серьезное. Исходя из аналитической ситуации, я продолжал интерпретировать текущее и скрытое значение его улыбки. В это время он рассказал мне еще несколько сновидений. Их содержание было вполне типично для символических фантазий на тему кастрации. Так, например, он воспроизвел сновидение, в котором появлялись лошади, и другое сновидение, в котором пожарная часть была поднята по тревоге и на пожарной машине поднималась высокая башня, с которой мощная струя воды падала на горящий дом. Тогда же он рассказал мне про случайное недержание мочи. Он сам распознал, по-прежнему с улыбкой, связь между <лошадиным сном> и <игрой в лошадки>. Он вспомнил, что большие гениталии лошадей всегда вызывали его интерес, и внезапно добавил, что несомненно подражал такой лошади в детской игре. Мочеиспускание также доставляло ему удовольствие, хотя он и не помнил, мочился ли он в постель, когда был ребенком.