Алексей Меняйлов - Катарсис. Подноготная любви (Психоаналитическая эпопея)
…Перед тем как сказать «мне нужно Вам исповедаться», Галя, действительно, не спала ночь — думала о своей жизни. Собственно, с некоторых пор, как она стала ходить в храм на исповедь, она всякий раз начинала готовиться за сутки. В сущности, это напряжённое время и было для неё в исповедании главным: когда её в храме покрывали епитрахилью, она всегда чувствовала, что священник — обыкновенный человек, и ничего больше. И потому с ним как с простым человеком всякий раз ограничивалась общими словами. Но сейчас с этим рыжебородым со странными непонятными глазами человеком всё было совершенно иначе. Надо было исповедаться, сказать всё. Надо! И даже спустя несколько лет, вспоминая этот вечер и это исповедание, которое, как она впоследствии повторяла, «вышло ей боком», она говорила, что, повторись всё снова — и каморка, и свечи, и всё остальное — и знай она о всех за тем последовавших неприятных переживаниях, она бы всё равно поступила в точности так же…
— Я готов. Слушаю, — сказал Ал.
— Я полюбила… — начала Галя и замолчала…
«Ничего себе! — не то чтобы удивился, а скорее ужаснулся Ал. — Уже в любви мне признаётся… Один раз-то ведь только и проводил до дому…» Он помнил то необыкновенное ощущение, что они родные-родные, тогда, после перекрёстка, и знал, что это ощущение возникло не из-за того, что ему так показалось, а большей частью потому, что ей было так.
— Да, я полюбила, — тяжело вздохнув, продолжила Галя, — полюбила и люблю… одного человека… Это совершенно необыкновенный человек! Когда он пожелал креститься, то захотел сделать это в озере, как апостолы. Наняли священника и поехали. А ливень шёл — стеной. Приехали на озеро — дождь враз прекратился — солнце светит, — всё с б`ольшим воодушевлением восторга говорила Галя, — а совершили крещение, вернулись к машине, — опять ливень. И опять стеной…
Галя говорила и говорила, не останавливаясь. Когда свечечки наполовину сгорели, она две из них притушила, оставив одну, а когда та догорела дотла, зажгла один из двух оставшихся огарков.
Ал сначала вслушивался в смысл слов, потом на слова перестал обращать внимание, а вслушивался только в интонации. Потом и их перестал слушать, а погрузился в какое-то странное и непонятное состояние. В одном академическом издании он читал о девяти кастах жрецов, которые существовали на территории Руси ещё до того, как мечом начали насаждать якобы христианство. На протяжении трёхсот лет при каждом значительном неурожае, если в фаворе были христианские священники, то за неурожай резали или изгоняли их и начинали преклоняться перед языческими жрецами, а при следующем неурожае начинали гнать уже этих жрецов и преклонялись перед священниками. Так на Руси продолжалось триста лет почти везде. И одной из девяти известных каст были облакопрогонители. Ал об этом знал, насчёт государственного христианства нисколько не заблуждался, и поэтому рассказ Гали его нисколько не поразил (если вообще этот просвет в ливне не был простой случайностью, или нанятый священник был облакопрогонителем!), и её восторженная интонация восприятия ему не передалась. Более того, чем больше он слушал, тем меньше ему нравилось всё то, что он слышал. Было во всём этом что-то нехорошее, нечистое. Да и не было ничего из того, о чём эта женщина ему рассказывала. Не в том смысле не было, что те события, о которых она рассказывала, не происходили, а в том, что внутренний смысл их был совершенно иной. Всё было вроде бы похоже, но… Ал бы и сам не смог объяснить, на каком основании он решил, что за всем тем, о чём ему рассказывала эта женщина, было нечто тёмное, злое, обман какой-то, может быть, именно то самое неизвестное оккультное, дух того сообщества, которому одно время Галя помогала.
— Так, — прервал Ал Галю на полуслове. — Достаточно. А теперь мне нужно, чтобы ты села так, чтобы голова у тебя не висела. Пододвинь табурет к стене и к ней прислонись.
— Это зачем? — опешила Галя.
— Психотерапия. Вернее, пока только обследование.
Она покорно, без каких бы то ни было столь свойственных женщинам ужимок, придвинув к стене табуретку, выполнила просьбу Ала. Чтобы оценить это её движение, надо знать, что из тех многих психо- и биотерапевтов, обитавших при и вокруг Центра, многие из которых предлагали ей продемонстрировать на ней своё образование и навыки, она ни одного до себя не допустила.
— А это не больно? — с некоторой полуиронией всё-таки сказала она.
— Нет, конечно, — вздохнул Ал. — А сама-то как чувствуешь — могу я тебя обидеть?
— Ты — нет.
— Откуда такая уверенность?
— Так…
— Ну и прекрасно. Тогда прислоняйся к стене и закрывай глаза.
— Закрыла.
— Сейчас мы обратимся к твоим внутренним ощущениям. Как ты скажешь: тебе удобней это делать с открытыми глазами или с закрытыми?
— С закрытыми.
— Обрати внимание на свои ноги. Что надо сделать, чтобы им было удобно?
Галя чуть раздвинула ноги.
— Всё — хорошо, удобно.
— Где — на уровне тела — твоя основная проблема?
— …В груди.
— А она в виде чего?
— Она?.. Это… Это — камень.
— А сколько он весит, этот камень? Меня интересует внутреннее ощущение.
— Тяжёлый.
— А всё-таки, сколько?
— Килограммов десять.
— А какой он? Опиши. Какие у него края?
— Неровный. И края острые.
— Однородный? Он по составу однородный или есть какие вкрапления? Слоистость? Или ещё что-нибудь?
— Однородный.
— А он притягивает к себе твою энергию?
— Нет.
— Он тебе нужен, этот камень? Он — твой, или тебе чужд?
— Чужд.
— Мешает?
— Да.
— Скажи, а давно у тебя этот камень?
— Давно.
— Сколько лет?
— Десять.
«Та-ак… — подумал Ал. — Это явно не её Центр с облакопрогонителем… Но, может, она ошиблась в сроке?..»
— Тебе его кто-то подложил?
— Да.
— Мужчина или женщина? Ощущение? — Ал затаил дыхание: так важен был для него её ответ.
— Женщина.
«Та-ак… — облегчённо вздохнул Ал. — Главная её проблема отнюдь не эта якобы любовь… Но зачем в таком случае она мне о ней рассказывала?..» Самое простое объяснение, что эта исповедь была действительно исповедь, ему в голову не пришло.
— То есть это полностью чуждый тебе камень, и ты хочешь от него избавиться, я правильно понял?
— Да.
— Как от него избавиться?
— Выбросить.
— Прекрасно. А через какое место ты его выбросишь?
— Отсюда. — И Галя показала на ямочку у основания шеи.
— Прекрасно. Будешь делать?
— …Не получается, — сказала она через некоторое время.
— А почему? Что-нибудь мешает? Где-то держит? Посмотри внимательно.
— Держит. Сбоку верёвочкой привязан.
— А как от неё освободиться?
— Перер`езать.
— Так. Будешь перерез`ать?
— Уже. — Галя глубоко вздохнула от облегчения, как будто не с души её, а с груди свалился камень не меньше десяти килограммов.
— Камень?
— Вышел.
— И где он? Ты его видишь?
— Нет. Выбросила в форточку.
— Хорошо. А теперь посмотри: где у тебя другая наиболее для тебя значимая проблема?
Далее выяснилось, что и следующая её проблема была с Центром не связана. Возраст её оказался — пять лет, т. е. появилась она задолго до её «любви». Предмет оказался в голове, и от него тоже Галя избавилась через ямочку у основания шеи. Вид и значимость выявленных предметов говорил о том, что на самом деле сердце сидевшей перед Алом женщины вопреки её словам было свободно — что Алу было чрезвычайно приятно. Но раз свободно, раз проговаривание «большой любви» не было работой с травмой, то в таком случае получалось, что этот рассказ был орудием для достижения каких-то целей. Или это был некий заученный урок (заученный в том смысле, что она с другими этим рассказом что-то достигала), или… или она хотела чего-то добиться от него, Ала. Что она выгадывала?
— Какое ощущение в голове? — ровным голосом продолжал он.
— Очень хорошо. Приятно. Вроде как голова посвежела.
— А в груди?
— Хорошо. Тепло. Спокойно.
— Будем заканчивать?
— Да.
— Можешь открывать глаза.
С минуту они сидели молча, смотря на пламя последней догорающей свечи. Ал решал, что делать. И вдруг вспомнил, что у него есть прекраснейшее оправдание сбежать: он же ведь её предупредил, что сегодня лекция!
Ал размашистым движением руки поднёс часы к глазам.
— Ох ты! — воскликнул он. — Ещё чуть-чуть — и я опоздаю! Собираемся! Быстро!
Галя подхватила табуретки, отнесла их на кухню и стала споро одеваться. Ал, уже одетый в свою заслуженную — чтобы не сказать старую — синюю куртку, шагнул к Гале и ласково, но твёрдо обхватив ладонями её лицо, заглянул ей в глаза. Нет, если какими они и были, то только не опасными. Сложные, непонятные, и для него — честные. И вновь, как вчера на перекрёстке, он почувствовал, что она необыкновенно родная-родная. И он, торопясь избавиться от этого небезопасного, наверное, чувства, наклонился и поцеловал её в лоб.
