Ирвин Ялом - Когда Ницше плакал
Брейер был настойчив. Если уж он напал на след, он не собирался так просто отказываться от преследования. «Ваша усталость и инертность — как долго сохраняется это состояние?»
«Недолго. Как только приступ утихает и мое тело вновь принадлежит мне, я снова начинаю контролировать себя. Так что я могу сам преодолеть слабость».
Возможно, подумал Брейер, этот человек не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Ему придется перейти к более конкретным вопросам. Как стало ясно, Ницше не собирался добровольно выдавать какую бы то ни было информацию о своем отчаянии.
«А меланхолия? Сопутствует ли она вашим приступам или, может, начинается после?»
«У меня бывают мрачные периоды. А у кого их не бывает? Но они не властны надо мной. Это не моя болезнь, это моя жизнь. Можно сказать, что я осмеливаюсь их иметь».
Брейер не мог не заметить легкую усмешку Ницше и его дерзкий тон. Только сейчас, впервые Брейер узнал голос человека, написавшего те две смелые, загадочные книги, спрятанные в ящике его стола. Брейеру даже пришла мимолетная мысль о том, что можно было бы прямо спросить его о столь безапелляционном разграничении болезни и жизни. А это заявление о смелости иметь мрачные периоды, что он хотел этим сказать? Но — терпение! Лучше стараться держать консультацию под контролем. Будут и другие удобные случаи.
Не забывая об осторожности, он продолжил: «Вы когда-нибудь вели подробный дневник ваших приступов — их частота, интенсивность, продолжительность?»
«В этом году нет. Я был слишком занят различными важными событиями и переменами, происходящими в моей жизни. Но могу сказать, что в прошлом году сто семнадцать дней я был полностью недееспособен, почти две сотни дней я был частично дееспособен — только не слишком сильные головные боль, боль в глазах, боль в животе или тошнота».
Здесь появились сразу два удобных момента; с какого начать? Следует ли ему расспросить о «важных событиях и переменах, происходящих в его жизни», — Ницше, разумеется, говорил о Лу Саломе — или же укреплять взаимопонимание между доктором и пациентом, проявляя сочувствие? Зная, что переборщить с взаимопониманием невозможно, Брейер выбрал последнее.
«Посмотрим… У нас остается только сорок восемь дней здоровья. Слишком мало времени, когда „все в порядке“, профессор Ницше».
«На самом деле за последние несколько лет я редко был здоров дольше двух недель. Мне кажется, я могу вспомнить любой такой момент!»
Уловив грусть, отчаяние в голосе Ницше, Брейер решил идти ва-банк. Ему представилась удобная лазейка, которая должна была привести его прямо к отчаянию пациента. Он отложил ручку и произнес как можно более серьезным и озабоченным с профессиональной точки зрения голосом: «Такая ситуация, когда человек большую часть своих дней проводит в мучениях, получает лишь горстку хорошего самочувствия в год, когда вся жизнь наполнена болью, — это же такая благодатная почва для отчаяния, для пессимистических взглядов на смысл жизни».
Ницше молчал. В первый раз он не смог найти ответ сразу же. Его голова качалась из стороны в сторону, словно он взвешивал, стоит ли позволять утешать себя. Но заговорил он о другом.
«Несомненно, вы правы, доктор Брейер, именно так происходит с некоторыми людьми, возможно, с большинством — здесь я полностью доверяю вашему опыту, — но не со мной. Отчаяние? Нет, может, когда-то и было, но не сейчас. Моя болезнь находится в ведении моего тела, но это не я. Я — это моя болезнь и мое тело, но они — это не я. Их нужно преодолеть, если не на физическом уровне, значит, на метафизическом.
А что касается еще одного вашего замечания, то мой «смысл жизни» не имеет к этой жалкой протоплазме, — он ударил себя в живот, — ни малейшего отношения. Я знаю, зачем жить, и для меня совсем не важно как. У меня есть причина прожить десять лет, у меня есть миссия. Я вынашиваю плод здесь. — Он постучал по голове. — Здесь множество книг, книг, практически полностью оформившихся, книг, написать которые могу лишь только я. Иногда мне кажется, что мои головные боли — это схватки мозга».
Ницше явно не имел ни малейшего желания обсуждать или даже признавать сам факт наличия отчаяния; Брейер понял, что пытаться разговорить его бесполезно. Он вдруг вспомнил, как понимал, что маневры его противника более искусны — всякий раз, когда садился играть в шахматы со своим отцом, лучшим шахматистом еврейской общины в Вене.
А может, признавать нечего! Может, фройлен Саломе ошиблась. Ницше говорил так, словно дух его справился с этой ужасной болезнью. Что касается самоубийства, Брейер знал один верный способ выяснить степень риска: проверить, представляет ли себя пациент в будущем. Ницше этот тест прошел. Он не собирался заканчивать жизнь самоубийством: он говорил о десятилетней миссии, о книгах, которые ему предстоит извлечь из своего мозга.
Однако Брейер своими глазами видел суицидальные послания Ницше. Может, он лицемерил? А может, теперь он не пребывал в отчаянии потому, что уже принял решение о самоубийстве ? Брейер уже сталкивался с такими пациентами. Они были опасны. Создавалось впечатление, что им становится лучше, — на самом деле им действительно становится лучше, меланхолия рассеивается, они снова начинают улыбаться, есть, спать. Но это улучшение говорит только об одном — что они нашли способ спастись от отчаяния, и способ этот — смерть. Что замышлял Ницше? Решил ли он убить себя? Нет, Брейер вспомнил, как говорил Фрейду: если Ницше собирается убить себя, то зачем он здесь? Зачем создавать себе сложности — зачем встречаться с очередным терапевтом, причем для этого сначала ехать из Рапалло в Базель, а оттуда — в Вену?
Брейер был расстроен тем, что ему не удалось получить нужную ему информацию, но винить пациента в недостаточном сотрудничестве он не мог. Ницше подробно ответил на каждый его вопрос относительно состояния своего здоровья — разве что слишком подробно. Многие люди, страдающие головной болью, отмечают чувствительность к пище и погоде, так что Брейер не удивился, обнаружив, что Ницше — не исключение. Но он был поражен дотошностью отчета, который представил ему пациент. Ницше двадцать минут без остановки рассказывал о том, как он реагирует на атмосферные условия. Его тело, по его словам, было подобно анероиду, это был барометр и термометр в одном, который бурно реагировал на малейшее колебание атмосферного давления, температуры воздуха и изменение высоты над уровнем моря. Затянутые тучами небеса вызывали у него депрессию, свинцовые дождевые тучи пагубно действовали на его нервы, засуха придавала ему силы, зима стала для него чем-то вроде психологического сжатия челюстей, которые расслабляло солнце. Уже несколько лет его жизнь представляла собой поиск идеального климата. Летом еще можно было жить. Его вполне устраивали безветренные, безоблачные, солнечные плато Энгадина; так что четыре месяца в году он уединялся в небольшой Gasthaus[6] в маленькой швейцарской деревеньке Сильс-Мариа. Но зимы были его проклятием. Ему так и не удалось найти хорошее место для зимовки, так что в холодное время года он жил в южной Италии, переезжая из города в город в поисках более здорового климата. Ветер и промозглый сумрак Вены губили его, сказал Ницше. Его нервная система требовала солнца и сухого неподвижного воздуха.
Когда Брейер спросил Ницше о его диете, тот развернул очередную довольно длительную лекцию о связи диеты, проблем с желудком и приступов головной боли. Удивительная обстоятельность! Никогда раньше Брейер не встречался с пациентом, который так основательно подходил бы к ответу на любой вопрос. Что бы это значило?
Не был ли Ницше обсессивным ипохондриком? Брейер встречал множество скучных, занятых лишь жалостью к самим себе ипохондриков, смакующих описание собственных внутренностей. Но эти пациенты отличались Weltanschauung stenosis, или узостью взглядов. А как скучно становилось в их присутствии! Они ни о чем другом, кроме своего тела, не думали, их интересы и ценности были центрированы вокруг их здоровья.
Нет, Ницше не был одним из них. Он обладал разноплановыми интересами и личным обаянием. Несомненно, фройлен Саломе находила его именно таким, она до сих пор считает его именно таким, несмотря на то что решила, что Поль Рэ больше подходит ей для романтических отношений. Тем более, Ницше описывал свои симптомы не для того, чтобы вызвать жалость, он даже не просил о поддержке — в этом Брейер убедился в самом начале их беседы.
Так чем же объясняется столь подробный рассказ о функциях его организма? Возможно, это объяснялось буквально тем, что Ницше обладал высоким интеллектом, хорошей памятью и рационально подходил к медицинскому освидетельствованию, предоставляя консультанту-эксперту всю возможную информацию. Или он был необычайно склонен к интроспекции. Заканчивая осмотр, Брейер нашел еще одно объяснение: Ницше так мало контактировал с другими людьми, что проводил небывало большое количество времени в общении со своей собственной нервной системой.
