Анжела Варданян - Этюды по детскому психоанализу
– Я понимаю, что это приятно, но твое место в твоей кровати, твоей постели, а позже – рядом со своим мужем.
Она, слушая меня, напряженно вслушивается, вглядывается, недоумение сменяется растерянностью.
– Да, да, если даже обе кровати твоих родителей свободны, это их законное супружеское ложе даже в их отсутствие. И у тебя есть свое законное ложе, твоя кровать, место твоих грез, снов и фантазий. Никому, даже детям, не дано права занимать чужие места, тем более постели родителей.
Я не даю ей опомниться:
– Ты не знала этого, но теперь знаешь. Вернись в свою кровать. Возьми самое хрустящее накрахмаленное белье, застели свою постель и мечтай о своем будущем. Оно твое! У тебя есть свое место! Оно в твоей собственной постели и пространстве твоей жизни.
Этой темы мы обе не касались ни разу в продолжении всей терапии.
На сеансах Ева все чаще начала говорить о своих отношениях с матерью, о том напряжении, которое она испытывает при мысли о предстоящей встрече.
– Она меня не понимает. Потому что. – возникает пауза (я не спешу ее заполнить), и Ева договаривает:
– ...Она меня не знает, не чувствует, чего я хочу.
– Тебе кажется, что она тебя не любит?
– Не то что не любит, наверное, любит, но как-то не так.
Ева замолчала.
– ...Как тебе хочется? – продолжаю я. – Да, ты растешь, Ева, меняешься, мама далеко, она, возможно, не успевает привыкнуть к одним изменениям своей дочери, как у тебя появляются новые.
Она смеется:
– Наверное. Одежда, которую она присылает мне, почти всегда мала, хотя она спрашивает размеры. Быстро расту.
На 22-м сеансе Ева какая-то необычайно игривая. Заметно, что она сдерживает себя. Хотя мило болтает о том о сем, незначительном. Замечаю, что она явно подразумевает нечто иное, я жду, не задавая вопросов. К концу сеанса она, опустив глаза, стыдливо произносит:
– Уже две недели сухо. Я не сразу поняла.
– Сухо... – она молча, выжидающе, терпеливо смотрит мне в глаза.
– А, – до меня дошло, – в твоей постели сухо. Ты удивлена?
Она задиристо:
– А вы?
– А как ты думаешь?
– Я думаю, вы знали, – смеется она, – но не говорили. Спасибо вам, – говорит Ева, – этот поганый сон больше не снится.
– Это твой сон, и он был нужен тебе, как и «это».
– Больше не будет? – спрашивает она.
– А что, ты хочешь прекратить терапию? – отвечаю я вопросом.
– Как скажете вы.
– Разве мы договаривались работать над «пипи»?
Ева прерывает меня:
– До отъезда к маме я хочу приходить еще.
К моменту расставания Ева переполнена радостью предстоящей встречи. Она приготовила сюрприз.
– Я и бабушку попросила ей не говорить, что все прошло. Она сама хочет сообщить матери о своем успехе, не тревожась за то, что мать не поймет ее радости.
Что ж, опять Эдип, опять инцест, но все иначе, чем в первом, втором и всех иных случаях. Но почти всегда энурез – это история отношений, ожиданий и переживаний, которые в детском психоанализе проще поддаются разрешению.
Успех терапии Евы базировался на трансфере стабильной, ровной и уверенной в себе и ребенке матери. Ева не сомневается в своем мнении: «Вы знали, знали (что энурез прошел), но не говорили». Для нее это очень важное ощущение – вера другого человека в нее.
Безусловно, что не меньшее значение имел вовремя произведенный запрет инцестуозного желания.
Еве больше не нужен «поганый» сон. В терапии она твердо обрела свое место в пространстве семейного треугольника.
8 этюд
Дикая роза
Смуглая, стройная, с копной иссиня-черных, торчащих во все стороны кудряшек. Одета не по возрасту. Детский костюмчик – коротковатые розовые шортики и маечка с нарисованным слоником – на угловатой девочке выглядели несуразно.
Она вошла в кабинет, постояла в неопределенности, потом пристроилась на краешке кресла, потупив взор.
Мать, расположившись раскидисто на диване, тут же разразилась возбужденной тирадой, в которой перемешивались горечь и раздражение, нетерпимость и поспешность. Она резко перескакивала с событий прошлого на настоящее, с дочери на себя и обратно.
Мать:
– Шел 1988 год. У меня, как и у всех, было большое желание помочь пострадавшим от землетрясения. Я была бесплодной. У меня второй брак. Я решила усыновить ребенка, у которого погибли родители, дать ему семью. Муж был против.
Когда я вошла в разрушенный дом, сразу на нее обратила внимание, а тут ее кто-то назвал по имени. Я остолбенела. Это было мое имя. Я тут же приняла решение. Взяла ее с собой. Тогда было можно. Удочерила и поменяла имя.
Я:
– Как? Почему?
Мать:
– В моей семье это имя должна носить только я. Это было ужасно. Она лаяла, вся вшивая, ходила на четвереньках. Не представляете, что я с ней пережила. Месяцами не спала. Вырастила на свою голову. Грубая, строптивая, наглая. На всех нападает, когда ей делают замечания, мне, представляете, она мне говорит: «Хватит лаять». А сама хочет только развлечений. Целый день только играть во дворе. В ее-то возрасте... Не стрижет ногти, не моется. У меня нет уже сил ее терпеть. Она ненормальная.
Я, воспользовавшись небольшой паузой, обратилась к девочке:
– Ты слышишь, это о тебе говорит твоя мама. Ты с ней согласна?
Она молчит, на лице подобие улыбки, но без тени смущения. Тогда я предлагаю ей бумагу и фломастеры. Рисуй, если хочешь. Нарисуй что хочешь, а потом нарисуй семью.
Девочка начинает рисовать. Мать продолжает:
– Сейчас она настолько невозможная, что я решила отдать ее обратно. Мне говорили, что она больная. Я ведь месяца через два узнала, что она совсем не то, что я хотела. Что она, оказывается, не из семьи, а из сиротского дома дебилов. Неизвестно, кто ее мать.
Сколько ей лет? Мне сказали, что два года, а может, три-четыре? Когда ее назвали А., я просто остолбенела. Потеряла голову. Меня предупреждали, что таких детей нельзя брать. Но все из-за имени.
Я:
– И что? Вы вот так, не раздумывая, поменяли ей имя? Ведь она уже была названа?
Мать:
– Что ей, мало, что я назвала ее именем моей матери – Роза? Она и этого не заслуживает. Она недостойна его.
Женщина перескакивает на историю своей семьи. У нее есть две сестры, она младшая. Самая трудолюбивая, всегда помогала своей матери. Прекрасно училась. Педагогическое образование... Потом о втором муже (первый пил, бил). У него свои взрослые дети, внуки, «а он сидит, Розе обувь чинит, а она не ценит ничего, тут же рвет. Мне не помогает. Вредная. Как ему надо в туалет – ей надо мыть там ноги. Часами запирается, а у него геморрой».
Она продолжает без остановки дальше, но я вклиниваюсь в одну из маленьких пауз:
– Вы ее назвали Розой, и что, как теперь называть ее? Мать (агрессивно):
– Она – Роза, мы ее называем Розик.
Я:
– Вы ее удочерили, это было ваше желание – иметь дочь. Ваше желание. И что теперь вы хотите?
Мать:
– Я ей не сказала, что не я ее родила. Хотя меня тогда во французском центре[47] предупредили, что так нельзя. Но я, вы сами понимаете, не хотела ей делать больно, она сама меня назвала мамой, но потом ей сказали (здесь я не все поняла – кто, что сказал?).
Я:
– Но что же происходит? Вы говорите ребенку, что она ваша дочь, даете ей новое имя – имя своей матери, а теперь хотите и готовы от нее отказаться. Так бывает? А девочка готова к этому, она этого хочет? (Я чувствую, что не могу называть ее новым именем, и что во мне растет агрессия.)
Мать:
– Я ее уже однажды отдала в «Затик»,[48] но она прибежала обратно.
Я:
– Это вам ни о чем не говорит?
Мать:
– Ачто мне делать? Она меня изводит. Не дает ни спокойно жить, ни даже есть. В любую секунду может устроить скандал, прошлый раз весь день ее уговаривали подмести квартиру, так она подмела и назло выкинула мусор за диван. Пошла на рисование, она хорошо рисует, там всем мешает, учительница отказывается терпеть ее в классе. Теперь поет, ходит в хор, и там кого-то ударила.
Я:
– Но ведь дети иногда наговаривают.
Мать:
– Да, может быть, но она даже толком ни говорить, ни слушать не умеет. (Тут я заметила, что женщина ни разу не назвала дочь по имени; мое раздражение нарастает, я старательно сдерживаю себя.)
Я:
– Но это, возможно, потому, что дочь лишена слова? Мать (словно не слышит меня, а девочка продолжает рисовать):
– Я ее водила к невропатологу, когда только ее взяла. Меня врач предупредил, что она может быть ненормальной, документы пропали, что неизвестно, кто ее мать. И недавно я ее показала врачу, психиатру. Он назначил ноотропил. ЭЭГ показала, что она отстает в развитии. Врач направил к вам. Вы мне скажите, она нормальная или нет? Зачем мне с ней мучиться, если с ней ничего невозможно сделать? Если она не будет заботиться обо мне в старости? А мой муж? Ему 70 лет. Он уже устал.
