Рушель Блаво - Как открыть третий глаз: практика пробуждения интуиции
Проснулся бедняга еще до рассвета. Прежде просыпался он, хватал первую попавшуюся травинку и начинал тут же прыгать и скакать. В это утро ему ни прыгать, ни тем более скакать не хотелось. Да и утро было под стать: хмурое, пасмурное, невеселое… И пошел Кузнечик… А ведь прежде он никогда не ходил, но это страшное слово «польза» заставило его сначала перестать прыгать и скакать, а потом начать ходить. Какая же от этого польза, Кузнечик не знал. А поскольку был маленький, то собрался уже заплакать, как обычно и поступают все маленькие. Да тут на пути Кузнечика оказался не кто-нибудь, а сам Старый Жук. Старым этого жука прозвали не столько за почтенный его возраст, сколько за известную всему лугу и окрестностям мудрость. Ведь так принято: кто мудр — тот и стар. Старый Жук выслушал бедного Кузнечика и глубоко задумался. Это неправда, что мудрецы знают ответы на все вопросы. Мудрецы обычно на все вопросы ответов не знают, знают ответы на все вопросы как раз не мудрецы, а глупцы. Мудрецы же знают столько, сколько и мы, но вот понимают куда как больше. И, подумав, всегда находят ответы даже на самые трудные вопросы. «Польза, значит, говоришь, — начал речь свою Старый Жук. Посопел немного, а потом продолжил: — Польза, оно, конечно, хорошо. Да только вот не всякая польза — в пользу. А есть ведь и такое, что пользы не приносит. Вот скачешь ты всю жизнь, как и отец твой, и дед, и прадед с прапрадедом, как все собратья твои. А пользы никакой. Однако ж вот скачешь. Зачем? А затем, сынок, что тебе это нравится, то бишь от того, что скачешь, получаешь ты удовольствие, наслаждаешься. Разве же это плохо? Эх, не понимают многие, что жизнь дается один раз, все ищут от всех поступков своих какой-то пользы. Оглядываются назад, а там и пользы-то особой не было, и радости никакой. Так зачем жили? По мне так пусть уж без пользы, да зато с удовольствием, с наслаждением, в радость. Вот и ты, Кузнечик, скачи и прыгай, как и прежде — радуйся жизни. А о пользе пусть глупцы думают». Хоть и молод был Кузнечик, а понял слова Старого Жука. Поблагодарил мудреца и попрыгал — да, именно попрыгал — дальше. И не было в жизни для него большей радости, чем прыгать по лугу. А что же польза? А польза пусть остается для глупцов, не умеющих радоваться жизни.
Сказка среды. Старые сербские гусли
Доводилось ли вам бывать когда-нибудь в старых кладовых, чуланах, забираться на чердаки деревенских домов, спускаться в подвалы… Если нет, то, уверен, вы потеряли очень много. А все потому, что в чуланах и кладовых, в подвалах и на чердаках хранятся порою такие вещи, которых нигде и никогда не встретишь. Откуда же они там берутся? Да просто жители деревень, в домах которых и располагаются те самые кладовые с чуланами и чердаки с подвалами, не имеют обыкновения что-либо выбрасывать, а имеют обыкновение даже самые ненужные вещи бережно сохранять. Ну, или не очень бережно, но все же сохранять. Какая-нибудь вещь совсем не нужна, но сельский житель не уничтожает ее, а относит туда, куда обыкновенно такого рода вещи и относят — на чердак, в подвал, в чулан, в кладовую… Годами и десятилетиями лежат там старые предметы, валяется поношенная и давным-давно из моды вышедшая одежда, прочитанные или вовсе никогда не читанные книги. И пыль, та самая пыль, которая укрывает собою древность. Иногда укрывает так, что потом и вовсе невозможно не только рассмотреть тот или иной предмет, но и даже отыскать его. Пыль прячет от нас тени прошлого. А коли так, то так и надо. Пусть так и будет. Но все же иногда тени прошлого восстают из пыли и находят нас, хотя мы думаем, что это мы находим их. Как же мы ошибаемся! Нет, иногда прошлое желает быть ближе, а наши желания по сравнению с желанием прошлого и есть настоящая пыль, от которой в мире ничего не зависит. Да что там говорить — мы и есть пыль эпохи, пыль на дороге истории. Мы укрываем собой прошлое и только так и можем попасть в грядущее. И то — если повезет. Пока же мы с вами — пыль на дороге, на дороге жизни. И если трудно идти, то не сетуй, не жалуйся, а продолжай идти, ведь пыль жива, пока она не осела, пока она летает мельчайшими частицами в воздухе. Когда же пыль оседает, то сама становится древностью — брошенной и никому не нужной. И остается такой пыли только смиренно ждать, когда появится кто-то и сдует ее, тем самым пробудив к новой жизни. Или не пробудив. Тут уж как повезет. Иногда проходит не один век, прежде чем придет такая вот новая жизнь.
Мне доводилось не раз сдувать пыль с вещей, хранящихся в сельских чуланах, на чердаках, в кладовых, в подвалах. И сколько же всего нового, хотя и старого, открывалось мне! Рассматривал я освобожденные из-под пыли всякие полезные вещи предков наших — видел и прялку, и ткацкий станок, и мельничные жернова. Под слоем пыли спрятаны были былые заслуги этих некогда нужных предметов. Но век их прошел. И были брошены они на пыльном чердаке, и были забыты там навсегда. И если бы я однажды не забрался на этот самый чердак, то, верно, так и остались бы эта прялка, этот ткацкий станок, эти мельничные жернова на веки вечные под слоем пыли. Я сдул пыль. Я… А впрочем, что такого я сделал? Только сдул пыль, только посмотрел на прялку с большим колесом при деревянных спицах, на ткацкий станок с набором каких-то немыслимых штучек, предназначение коих давно забыто, на сточенные годами усердной работы мельничные жернова. Посмотрел, потрогал да и оставил лежать на все том же пыльном чердаке старого деревенского дома. И было грустно, когда спускался тогда я с чердака, но было и светло от приобщения к старине. Может, все эти вещи и лежат под слоем пыли в чуланах и подвалах, на чердаках и в кладовых для того, чтобы иногда — пусть раз в десять лет — кто-нибудь вот так же, как я, мог бы прийти сюда, сдуть пыль, посмотреть, дотронуться и хотя бы немного отогреться душой. Мне иногда кажется, что вот ради этого все и остается под тем самым слоем пыли. И еще есть книги. Как-то ведь и книги старые попадают на чердак. И тогда я видел как раз совсем рядышком с мельничными жерновами стопку книг, перевязанных бечевкой. Я смахнул пыль, я развязал бечевку. Это были очень старые книги. И хотел бы я прочесть из них хоть что-то, но знакомые немного буквы не желали выстраиваться в слова, а там, где слова получались, из них не выходили фразы. Долго сидел я тогда у чердачного окошка, ловя горстки едва попадавшего туда солнечного света и пытаясь понять хотя бы что-то из тех книг, однако все потуги мои были безуспешны: книги мне не давались, скрывали смыслы за причудливыми и витиеватыми рисунками букв. Да, были это древние книги. И раз уже не захотели они быть прочитанными мною, то и я решил не быть слишком уж настойчивым: вновь перетянул всю эту печатную старину все той же бечевкой и поставил связку туда, где она и была прежде — к старым мельничным жерновам. Может быть, когда-нибудь в грядущем найдется кто-то, кто, как и я тогда, заберется на тот самый чердак, отыщет эту связку с книгами подле мельничных жерновов, смахнет или сдует пыль, развяжет бечевку… И пусть этот кто-то окажется и умнее, и образованнее меня — пусть он прочтет эти книги, пусть отыщет в них те самые смыслы, что я не смог отыскать. И пусть мир от этого станет ярче! Ведь если книга написана, значит, кто-то когда-то должен ее прочесть, да ведь? И много еще всего таится на чердаках, в чуланах, в кладовых и в подвалах старых деревенских домов…
История же, которую хочу рассказать, случилась уже очень давно. А началась она как раз в небольшом чулане, что был в старой сельской избе, притулившейся вместе со всей деревней на склоне небольшого холма, у подножья которого и по сей день бежит быстрая речушка. Речушка и рассказала мне эту историю. И пусть не умею я читать древние книги, но зато умею слушать реки и леса, поля и небеса. И счастлив тем бываю. В те поры, о которых речь, в той самой избушке жил один юноша. Пришел он откуда-то, увидал деревеньку на склоне холма, нашел пустующую избу да и поселился в ней. Соседи сперва отнеслись с подозрением к этому юноше, но потом полюбили его, ибо был тот юноша добрым, работящим и честным. И юноша полюбил и деревню, и соседей своих. Так прошло несколько месяцев, а как пришла зима, то решил юноша заглянуть в избе своей туда, куда прежде не было у него времени заглянуть, а времени не было, потому что юноша возделывал свой сад; зимою же сад возделывать не надо было, вот юноша и решил обследовать то место, куда раньше нога его не ступала. Это был небольшой чулан. Сколько же всего загадочного и интересного обнаружил под огромным слоем пыли тот юноша! Были там… Нет, не буду рассказывать обо всех предметах, что хранились в том чулане — приберегу все их для какой-нибудь иной истории. Скажу только об одном предмете, который больше всех и пришелся юноше по душе. Правда, сначала юноша никак не мог понять, что же это такое, но едва сдул пыль, едва потом дотронулся, как услыхал звук, берущий за душу и томящий сердце так, как никакой другой звук сделать не может. Это были фактически нетронутые временем струны на деревянной основе, это они — струны — издавали столь чудесный звук, от которого хотелось плакать, но плакать так, как плачут от какого-то громадного счастья или же от великого просветления. И юноша заплакал. И было ему так хорошо, как не было прежде никогда. Потом взял юноша свою находку, вынес ее из чулана и понес к старику, жившему по соседству: очень уж хотелось юноше узнать, что же это такое он обнаружил в небольшом чулане своей избы. Старик же сосед, едва увидав в руках юноши пыльный предмет из чулана, тут же заплакал. Вспомнил старик, что когда он был молодым (а он тоже был когда-то молодым, многие старики были когда-то молодыми, хотя молодость, как известно, дается не всякому), то в здешних местах был один человек, у которого была вот точно такая же… Как же она называется? Ах да, вспомнил. Это же самые настоящие сербские гусли! Только тот человек и мог в те поры на них играть, но зато как только дотрагивался он до струн, как только струны начинали выводить первые сладкие ноты, тут же исчезало куда-то столь присущее природе человеческой равнодушье, а всякий, кто слушал, плакал — плакал светлыми слезами, потому что… А почему плакал, того никто не знает. Но было от этих слез хорошо, было легко и спокойно, было свободно и счастливо. Такие вот они — эти сербские гусли.
