Кристофер Лукас - Молчаливое горе: Жизнь в тени самоубийства (фрагменты из книги)
Конечно, было большое чувство вины! Если бы только я лучше понимала своего мужа. Его работа была связана с большим напряжением. Может, стоило заставить его бросить бизнес. Я вспоминаю, как он приходил вечером домой, а мы все его ждали. Он стриг лужайку, а я ходила с ним взад и вперед. Теперь, вспоминая, я думаю: «Боже мой, этому человеку нужна была хотя бы минута покоя!» Мы были женаты двенадцать лет. И как всегда случается, что-то не то говоришь или не так делаешь. Или не делаешь вовсе. Когда в тот вечер он позвонил, я стирала внизу. Он сказал: «Ладно, не зовите ее, я перезвоню». Но не перезвонил. Если бы только я тогда была возле телефона... Я понимаю умом и постоянно твержу себе, что он был болен, но все равно чувствую себя виноватой. А тут еще моя сестра сказала мне: «Если бы у вас было не так много детей! Может, он не мог всего этого вынести». Естественно, ее слова расстраивали меня. Потом, после его смерти, пошли слухи: что он волочился за женщинами; занимался денежными махинациями — ну, тут нужно было знать моего мужа. Он был действительно хорошим парнем, это подтвердит и мой отец. Я смеялась над этими слухами, они меня совершенно не трогали, но я не знаю, о чем пришлось услышать детям в школе.
Все кажется странным... Мы жили по соседству с Джонсонами. Наши дети все время бегали друг к другу. В тот вечер, когда умер мой младшенький, Мак, он звонил Филу Джонсону. Фил говорил с ним два или три часа, только тогда впервые узнав, что мой муж совершил самоубийство. А я-то была уверена, что об этом знают все. Я думала, что за все это время кто-нибудь должен был обязательно упомянуть об этом. Он говорил: «Я ничего не знал до тех пор, пока Мак не сказал мне в тот вечер». И тогда он признался, что и его отец тоже покончил с собой. А я и не знала этого. Фил не думал, что у Мака все так серьезно. Он считал, что тот просто рисуется. У него был свой пистолет, и Фил послал кого-то к нам, чтобы забрать пули. А потом Мак повесился.
Как же глубоко прятал Мак в себе мысли о смерти отца, что эта тема никогда не всплывала в разговорах с лучшим другом.
Иногда я не знаю, может, я задушила в себе чувство вины или поднялась над ним, на другой, что ли, уровень.
У Эллен были свои проблемы. Ей исполнилось пять лет, когда умер муж, и она была так поражена случившимся, что мне пришлось обратиться к психологу, к которому она ходила потом год или два. Когда она училась в колледже, то программа оказалась весьма сложной. На третьем курсе она как-то позвонила и сказала, что бросает учебу и возвращается домой. С того времени она уже восемь или девять лет посещает психолога. Она не выглядит особенно подавленной, но вместе с тем утверждает, что никогда не испытывает и радости. Она вышла замуж, но развелась три или четыре года назад. Когда умер Мак, я очень беспокоилась за нее. Она действительно очень тяжело пережила его смерть. Мне казалось, что тогда у нее были суицидальные мысли. Но внешне всего этого по ней не скажешь. Она оживленна и бодра.
Вот Одри — та похожа на своего отца. Она очень легко замыкается в себе. У нее маниакально-депрессивный психоз. Шестнадцати лет она бросила школу. Принимает литий и другие лекарства. Со всем этим лечением мне иногда кажется, что я ее потеряла. Я не знаю, где она. Я думаю, что это было тяжелейшим ударом — потерять отца, а затем братьев, младшего и старшего. И теперь дети вроде в обиде на меня за то, что я сумела выстоять, и как бы бросают мне: «Ну, ты же такая сильная».
Мы не собирались и не говорили всей семьей до тех пор, пока два года назад не умер Мак. Стоило мне только начать разговор об отце или упомянуть его имя, как Фрэнк (в первую очередь) сразу же выходил из комнаты. Он совершенно не хотел говорить об этом. В тот вечер, когда умер Мак, мы встретились с психологом и социальным работником, но дети говорили не о нем; все они возвращались к случившемуся с отцом. И знаете, что меня удивило, — это гнев, который они испытывали. Видите ли, я почему-то никогда не могла гневаться или сердиться. Может, это чувство слишком глубоко спрятано во мне. Но дети были очень рассержены, они обвиняли меня. Они ненавидели отца, ненависть касалась и меня, поскольку случившееся имело ко мне отношение. И все это вышло наружу двадцать лет спустя.
Недавно я нашла письмо, которое Фрэнк написал в двадцать с немногим лет, в нем говорилось: «Я хочу извиниться за то, что говорил о папе и о тебе. Я был очень зол». Я часто воевала с Фрэнком, с ним было нелегко справиться. Но все же он обладал большим чувством юмора. В последние годы жизни я стала замечать у него колебания настроения. Совсем как у Одри. Он мог зайти ко мне в три часа ночи и начать многословно говорить о своей работе, затем погружался в тихое, медлительное, философское состояние, не произнося ни звука. Затем приступы говорливости у него повторялись. Не знаю, могла ли я ему чем-то помочь. Сам он не считал, что у него есть хоть какие-то проблемы.
Раньше я так не понимала депрессию, как теперь. Я думала, если сделать то-то и то-то, можно что-либо изменить. Я всегда считала, что могу удержать людей в живых. Но это правда, что уже много лет я живу, как бы затаив дыхание, чувствуя, что если позволю себе свободно дышать, то Одри тут же умрет; она отчается и уйдет из жизни. Я была сердита на всю медицину за то, что мне не объяснили, в чем заключается депрессия. Когда муж лежал в больнице, мне только задали несколько вопросов, совершенно ничего не объяснив. Никто не сказал мне так, чтобы я поняла, что чувствует человек в состоянии депрессии. А тогда я не читала никаких статей. После этого уж не пропускала ничего. Людям, которые не страдают депрессией, бывает трудно понять, что человек может испытывать такую боль, что способен расстаться с жизнью. Об этом Мак говорил Филу (я узнала это месяцев шесть назад), он все время твердил: «Фил, ты просто не понимаешь этой боли. Ты не понимаешь этой боли». А мой муж, совершив однажды попытку самоубийства, сказал, что должен был как-то избавиться от того, что происходило у него в голове.
Чем старше становишься, тем больше понимаешь, что именно в тот день их можно было удержать в живых; ну а потом, что случится потом, если они действительно хотят этого?
У меня есть подруга, с которой мы проработали пятнадцать лет. Мы были очень дружны. Через пять или шесть лет совместной работы кто-то сказал мне: «Я знаю, почему вы с М. так близки: ее муж тоже совершил самоубийство». Я совершенно не имела об этом представления и не знаю, известно ли ей, что я оказалась в курсе дела. Она об этом ни разу не упоминала. По-моему, она не могла сказать об этом ни слова.
Я всегда говорила о случившемся с людьми. Я сказала об этом детям, но не уверена в их понимании. Иногда мне кажется, что младшие отгородились от этого. ...Я же сказала им всем, как только это случилось... Эрнесту было девять. Когда ему сказали об этом в школе, он поразился, как чему-то новому, а ведь я уже говорила ему.
Каждый отреагировал по-разному. Например, Шон говорил о Фрэнке: «Он был мне братом, отцом и лучшим другом». И все же он ощутил огромное облегчение, когда Фрэнка не стало. Он, можно сказать, поддерживал, «нес» Фрэнка по жизни. Мне никогда не приходилось «нести» мужа. А вот Одри, которая теперь больна, — ей тридцать один год — я «несу» уже много лет. Много раз она пыталась покончить с собой. Не знаю, что бы я почувствовала, если бы она умерла.
Я не понимала гнева, который испытывали мои дети, и узнала о нем только спустя много лет. И теперь я жалею об этом. Если бы только я могла осознать этот гнев, возможно, я помогла бы им. Как бы хотелось вовремя узнать об этом. Я и не представляла себе, что они держат его в себе. Фрэнк был очень близок с отцом, и столкнуться с тем, что его не стало, да еще вследствие самоубийства — это просто не укладывалось у него в голове. Он был вне себя от гнева!
После самоубийства мужа никто не предложил мне: «Может быть, детям походить на психотерапию?» Была только эта единственная встреча с психологом после смерти Мака — я даже думала: «Согласятся ли они встретиться с ним, придут ли?» Все это очень сложно. Возьмите, например, Шона. На прошлой неделе была годовщина смерти Фрэнка, но я уже и не прошу их прийти на службу в память усопшего. Я далее не могу говорить с Шоном о Фрэнке. И это продолжается уже восемь лет. Шон просто не может заставить себя. Но в ту ночь, когда приходил доктор Р., он был открыт. Он говорил и говорил. Мне кажется, на самом деле ему хочется поговорить об этом. Но со мной он не может.
Часть вторая
Глава 4, СДЕЛКА, КОТОРУЮ МЫ ЗАКЛЮЧАЕМ С ЖИЗНЬЮ
Это самое тяжелое, что мне довелось пережить. Проходит пара дней, и я возвращаюсь назад, к тому, что случилось, и думаю — что же будет через пять лет. Один знакомый, переживший суицид близкого, сказал мне, что боль постепенно притупляется, но я не знаю. Это, пожалуй, мое самое тяжелое переживание. Это моя собственная, личная катастрофа.
