Феномены Тени и зла в волшебных сказках - фон Франц Мария-Луиза

Я никогда не имела дел с людьми, которые действительно кого-нибудь убивали, но мне встречались такие, которые могли бы это совершить. При одной мысли появляется дрожь и навязчивая мысль: «От них надо держаться подальше», и вместе с тем возникает чувство, что в этом человеке уже присутствует нечто божественное, не свойственное человеку. Мы употребляем слово «бесчеловечный», но в равной степени можно сказать и «демонический», и «божественный». Существует поверье, распространенное у примитивных народов: тот, кто совершил выдающееся преступление, сделал это не сам, а исполнил то, что мог совершить только Бог. В момент убийства убийца идентифицируется с образом Бога и уже не ощущает себя человеком. Убийца становится инструментом Божественной темноты. В это время он ведет себя как одержимый. Сам факт, что кто-то вообразил, что может убить другого, не является нормой и выходит за рамки представлений о человеческой природе, и в этом смысле его поступок обретает демонические или божественные черты. Например, именно поэтому при ритуальных казнях в примитивных племенах можно наблюдать, что никто не проявляет по отношению к отправляемому на смерть преступнику ни малейших признаков морального осуждения; казнь — неизбежное последствие его поступков. У примитивных народов, говорят, когда человек совершает такое деяние, он как будто становится божеством, разделяя мучительную судьбу Бога, и когда его четвертуют, вешают, расчленяют и т.д., к нему относятся как Богу. Нельзя жить в человеческом обществе и вместе с тем вести себя как божество, которое может убивать ad libitum^[38].

Я прочитала в газете о том, как казнили одного североамериканского индейца — знахаря. Он стал запрашивать слишком высокую плату за свои услуги, и настолько поработил людей своего племени, что при этом почувствовал себя сверхчеловеком. У одной вдовы он отобрал все имущество, чем практически ее разорил — таким образом он вышел за привычные человеческие рамки. Через некоторое время в народе пошли пересуды о его поведении, но в то же время недовольство еще не достигло своего накала, поэтому никто открыто ничего не говорил. Знахарь продолжал вести себя по-прежнему и, чувствуя, что соплеменники начинают относиться к нему с подозрением, становился все более требовательным, возможно, компенсируя тем самым внутреннюю нерешительность. Он заявлял, что лучше, чем он, знахаря нет и т.п., пока наконец в племени не поползли слухи, что он одержим злым духом, и эти слухи распространялись все шире.

Однажды старейшины племени сообщили знахарю о том, что племя убеждено в его одержимости злом. Так как знахарь ничего не отрицал, его отправили в пустыню, чтобы испытать, так ли это на самом деле. Старейшины на песке вычерчивали разные магические символы, и все знахари, которые вызывали духов, сказали им, что этот человек одержим злыми демонами и что они хотят его спасти. Обвиняемый знахарь молился вместе с другими. Так как не последовало никакого ответа, он был приговорен к казни через четвертование четырьмя лошадьми. Он сам согласился со своим приговором. Для него не существовало моральной проблемы: потеряв человечность, он просто оказался во власти сил зла, от которых не мог освободиться. Это поведение является естественным по отношению к существующим в человеке демоническим силам: такое впечатление, что оно соответствует психологической истине подобных явлений. Возможно, оно помогает понять, почему в древние времена преступников часто казнили так, словно их идентифицировали с Богом; считалось, что они находятся во власти темного божества, а значит, должны разделить его горькую судьбу.

Символика повешенного на дереве бога, виселицы и креста является очень глубокой. Такая участь обычно выпадает самой интересной части Божественного в человеке; человеколюбивую, благотворную ипостась божества обычно ждет трагедия повешения, но именно она оказывается у истоков новой цивилизации, -как в мифе о Вотане этот бог, повешенный на дереве, открыл руны, и это открытие подразумевало прогресс в человеческом сознании. В своем труде Alchemical Studies'^ в главе «Философское дерево» Юнг показывает, что дерево символизирует человеческую жизнь и внутренний процесс осознания. Можно было бы сказать, что в психике оно символизирует нечто такое, что у нас внутри растет и развивается, оставаясь ненарушенным вне зависимости от того, что делает Эго; это стремление к индивидуации, которое возникает и продолжается независимо от нашего сознания. В странах Европы, когда рождается ребенок, сажают дерево, которое

³⁹ The Collected Works of C.G. Jung 13, chap. 5.

должно умереть одновременно со смертью человека. Так выражается идея, что рост дерева проходит как человеческая жизнь, что дерево несет жизнь, как несут свет огни рождественской елки, и что солнце, поднимающееся над вершиной дерева, символизирует повышение уровня осознания. Существует много мифологических историй, в которых дерево уподобляется человеческой жизни или в которых дерево воплощается в образе человека-дерева. Самость — это дерево, которое по своим масштабам превосходит человеческое Эго.

Наша жизнь отчасти протекает как драма, написанная в жанре романа-биографии, однако за ней стоит таинственный процесс роста, который происходит по своим законам и стоит за кулисами жизненных перипетий, начиная с детства и до самой старости. С мифологической точки зрения чем более развитым становится человек, антропос, тем больше он похож на дерево. Мотив повешенного на дереве божества в образе человека отражает трагедию человеческого бытия: сознательный человек постоянно рвется на свободу, стараясь освободиться и действовать осознанно и независимо, а затем происходит его болезненное возвращение во внутреннюю несвободу. В этой борьбе раскрывается трагическая констелляция, которая воплощается в такой болезненной форме. Именно поэтому вся христианская философия приносит с собой трагический взгляд на жизнь: следуя Христу, мы должны признать свое умерщвление и подавить в себе импульсы роста. Основная идея заключается в том, что жизнь основывается на конфликте и стремится к духовности, которая не наступает сама по себе, а достигается путем страданий. Та же самая идея, но в более архаичной форме представлена в мифе о Вотане — боге, повешенном на дереве. Вотан — вечный скиталец, странствующий по земле; это импульсивный, порывистый, яростный бог поэтического вдохновения, то есть той части человеческой личности, которая живет в неустанном движении и поиске и испытывает эмоциональные взрывы. И после того, как этот бог провисел на дереве девять дней и девять ночей, он открыл руны — письмена, благодаря которым родилась цивилизация, основанная на соответствующей письменности.

Когда сознательная и животная часть человеческой личности вступают в конфликт с внутренним процессом роста, распятый человек мучительно страдает; как раз в такой ситуации бог оказывается повешенным на дереве и пригвожденным насильно к бессознательному развитию, откуда он хочет вырваться, но не может. Мы оказываемся пригвожденными к чему-то более масштабному, чем мы сами, что распространяется за наши границы и не позволяет нам двигаться дальше.

В мифе об Аттисе, который много старше мифа о распятом христианском боге, эта психологическая ситуация представлена особенно своеобразно. Аттис, возлюбленный сын Великой Матери, воплощающий вечную, нестареющую божественную юность, представляет паттерн puer aetemus, вечно прекрасного юного бога, который никогда не грустит, ему не знакомы человеческие ограничения, увядание и смерть. Многие молодые люди, имеющие ярко выраженный материнский комплекс, подобно этому богу, в какой-то момент понимают, что сама жизнь не позволяет им оставаться вечно молодыми; юность должна закончиться. Их будущее видится блестящим, полным изобилия, славы и богатства; но мы знаем, что ничто никогда не продолжается вечно — всему наступит конец из-за воздействия темной стороны жизни. А потому этот юный бог всегда умирает рано, пригвожденный к дереву, которое снова становится ему матерью. Материнское начало, которое прежде его породило, забирает его к себе обратно таким ужасным образом, и там его настигает увядание и смерть.