Ольга Маховская - Соблазн эмиграции, или Женщинам, отлетающим в Париж
Надо сказать, что эмигрантки не любят рассказывать, как они попали в эмиграцию, или рассказывают романтическую версию своих историй. Любовь, вынужденный отъезд, насильственный выезд. Очень трудно проследить логику развития событий от начала, собственно инициации эмиграции, до текущего момента. «А что вы хотите, – резонно заметила мне одна из эмигранток, – у каждой из нас за спиной хотя бы один сговор с дьяволом, когда пришлось поступиться репутацией или принципами в надежде на хорошее положение здесь. Сама эмиграция – это такого рода сделка». Из другого интервью: «Для эмигранта важно сохранить миф о своем успехе здесь, тот миф, на который он сам купился. Здесь не любят говорить о своих проблемах, а также выслушивать проблемы других. Здесь вами поспешат воспользоваться, но не бросятся помогать».
Для родителей важно сохранить свой позитивный статус воспитателя в глазах общественности и они склонны к педагогической демагогии. Нет другого способа проверить информацию из интервью с родителями, как получить ее из разных источников. Хорошими «экспертами» в этом смысле являются и директора школ, учителя, библиотекари или руководители детских кружков, каждый из которых со своих позиций готов выносить оценки существующей системе социализации детей, в которой они работают.
Эти истории рассказаны не в экспериментальных условиях, а в обычных жизненных контекстах, на площадке перед школой, в ожидании пока идут занятия, во время чаепития после воскресной литургии, по телефону и во время совместных прогулок с детьми, дома, за обеденным столом и в ресторанчиках, за чашечкой кофе.
Чем в большее количество контекстов может быть вписано событие, чем с большего количества точек зрения оно может быть «увидено», тем более характерно оно для описываемого культурного ареала. Я использую понятие сильной версии события в том случае, если оно типично или отражает формирующиеся тенденции в эмиграции. Этот интерпретативный прием хорошо известен в феноменологии, семиотике, герменевтике, в литературоведении, криминологии, словом, везде, где анализ строится на восстановлении события по его элементам, по, скажем так, намекам[58].
Нужно использовать опыт анализа реальных ситуаций или прочитанных, услышанных историй, то есть фактов культуры в привязке к ситуациям, их порождающим. Например, ошибка интерпретации событий в эмигрантской среде состояла бы в том, чтобы на основании знания об успехе русских аристократок в амплуа манекенщиц, а также случаев успешной работы наших девушек-современниц в элитных модельных агентствах считать, что единственным залогом профессиональной реализации женщины в Париже могут быть хорошая фигура, длинные ноги и томный взгляд. Париж, конечно, столица моды, но это еще и крупнейшая интеллектуальная европейская столица. Я могу привести сходу фамилии двух женщин-исследователей из России, которые работают во Французской академии наук – Ольга Медведкова, специалист по русской архитектуре, сотрудница Центра по русским, советским и постсоветским исследованиям, и Вера Дорофеева, специалист по истории китайской математики. Я уверена, что этот список может быть продолжен. Я встречала в Париже женщин-журналисток, женщин-архитекторов, женщин-системных аналитиков, адвокатов, конечно, художниц и т. д.
Точно так из факта хорошей профессиональной социализации женщины не вытекает факт ее успешной реализации как матери. Тут работает другой принцип – относительной независимости модусов поведения, функций реализации субъекта в отношении разных социальных объектов. Этот принцип отражает степень пластичности поведения людей в сложных культурных контекстах, к которым относится и проживание в эмиграции. «В любой гуманитарной науке, количественное, «суммарное» наращивание анализируемого материала – это хотя и необходимое, но в какой-то мере иллюзорное правило»[59].
Эмигранты не всегда дружелюбно ведут себя в интервью. Один из американских профессоров, который давно занимается изучением миграций, ответил на мое замечание об особой агрессивности эмигрантов в ответ на просьбу дать интервью: «Они не злые. Им просто трудно. Представьте себе человека, который везет тяжелую повозку. Жара, ноги подгибаются, конца края всему этому не видно. А вы хотите, чтобы этот человек на ходу отвечал вам на ваши вопросы, вежливо выслушивая ваши предположения? Будьте снисходительны. К тому же это люди, которые привыкли полагаться на себя».
Психологи и социологи, которые занимаются «историями жизни» как методом, хорошо знают и не перестают удивляться той деперсонализации, на которую обрекают себя люди. Около семидесяти процентов интервьюируемых вместо своей истории жизни рассказывают «коллективный миф», цепь событий, которые постоянно циркулируют на уровне бытовых разговоров – «родился, учился, женился». И не только в интервью с психологом, но и на самом деле большинство людей не напрягаются, чтобы осмыслить свою биографию, выстроить ее по оригинальному сценарию.
Также известно, какими фантазиями и подробностями насыщен рассказ людей социально мобильных, людей с хорошей экстраполяцией, социальной креативностью, для которых биография есть предмет творчества и трансформаций.
Самой большой трудностью в анализе историй жизни и интерпретаций является почти полное отсутствие теорий, описывающих закономерности поведения и особенности ментальности граждан из советской и постсоветской России. Большинство работ, посвященных российской ментальности или национальному характеру[60], затрагивают философские, социологические, теологические аспекты, касаются уже готовых продуктов социальных практик; в целом они трудно сопоставимы с результатами этнографических исследований, которых проводится на удивление мало. Необходимый для изучения новой субкультуры этап исследования, глубокий качественный анализ опускается, видимо, в целях экономии. В результате российская эмиграция меряется «чужой меркой», в категориях «чужих феноменов».
В психологии понятие национального характера (типичного в культуре) исторически было связано с категорией базовой (модальной) личности и строилось на этнографических описаниях. В этих же работах ставилась проблема влияния практик воспитания, институтов социализации детей на тип формирующейся личности[61]. За рубежом интерес к данной проблематике возродился под влиянием французского социолога П. Бурдье. Предметом анализа становится категория «практика», известная ранее по ортодоксальному марксизму. П. Бурдье ввел понятие «habitus» – скрытые диспозиции, структурированные, но неочевидные культурные знания, включающие комплекс представлений человека о себе и других, который оказывается более действенным по сравнению с передаваемым в формальном обучении и образовании. Эти диспозиции усваиваются в процессе человеческого опыта. «Habitus» содержит богатую возможность производства мыслей, восприятия, выражений и действий, границы которых задаются конкретными социальными и историческими условиями. Эта концепция позволяет избежать редукционистского подхода к культурным практикам или как к процессу механического воспроизводства уже существующих культурных форм, или как к результату произвольной активности автономного субъекта, свободного от социальных и культурных ограничений. Она нацелена на поиск новых теории и практик обучения[62].
Проблема выбора культурных орудий, поднятая в свое время Л. С. Выготским[63], вытесняется проблемой личной инициативы в производстве новых культурных форм поведения самими участниками событий на базе старого, но не очевидного культурного опыта. По моему мнению, такой подход созвучен тому, как ставится проблема активности субъекта в работах С. Л. Рубинштейна и его учеников[64]. Вопрос о соотношении личностных вкладов и культурных детерминант поднимается в статьях, посвященных известной проблеме «культура и личность»[65]. Еще одна дискуссия представляется в этой связи особо продуктивной: о роли культурно-заданных сценариев в формировании и развитии эмоциональной, наиболее субъективной и драматичной стороны человеческой биографии[66]. Выявить неочевидные, латентные и действенные формы поведения – задача интерпретативного, качественного анализа.
Вопрос о методологии качественных исследований, наиболее представленных в современной этнографии и социологии, стал предметом острых дискуссий относительно недавно. Чаще всего собранные данные отличаются эклектикой в описаниях и релятивизмом в анализе, исходят из фрагментарности, разорванности, эпизодичности происходящих в мире событий. Существенное влияние на формирование методологии оказали постмодернистские теории, прежде всего Ж. Деррида и М. Фуко. Человек рассматривается здесь как элемент описания устойчивого фрагмента реальности, его поведение – как зависимое от сложившихся обстоятельств[67].
