Иллюзия себя: Что говорит нейронаука о нашем самовосприятии - Бернс Грегори
Из-за этих вычислительных ограничений любое имеющееся у нас знание, включая и знание о собственном нарративе, представлено в мозге в сжатом, урезанном формате. Наши представления о себе и о других – не более чем схематичные, комиксовые версии оригинала. Эти комиксы сглаживают все рабочие моменты – все эти неприметные изменения, непрестанно с нами происходящие, – позволяя сохранять иллюзию непрерывности и считать себя тем же человеком, что и вчера. Иными словами, мозг приспособлен забывать.
Отсюда следует довольно обескураживающий вывод: наше представление о себе – наше «я» – это такой же комикс, как и представления о других людях. Однако нам важно уяснить, что эти комиксы образуют контактные точки нарратива, связывающие между собой когнитивные модели мира и нашего места в нем.
Нарратив, объединяющий наши прошлые «я» с нынешним, должен нанизать на себя бусины событий прошлого в таком порядке, который будет иметь для нас смысл. История – это просто последовательность событий, смысл ей придает нарратив, требуя для этого определенных представлений о причинной обусловленности. Если событие А произошло прежде события Б, значит, понимаем мы, А могло вызвать Б, но никак не наоборот. Любой выстраиваемый нами нарратив основывается на принципе причинности. Собственно, причинная обусловленность и побуждает нас выстраивать нарратив. Она позволяет нам моделировать устройство и функционирование мира и за счет этого делать прогнозы на будущее. Если за А всегда следует Б, при виде А можно почти наверняка сказать, что скоро появится и Б. Но абстрактные символы вроде А и Б запомнить трудно – в отличие от истории о том, почему все происходит так, а не иначе. Именно так возникают суеверия вроде того, что проходить под приставной лестницей плохая примета. Скорее всего, когда-то такая лестница свалилась на проходившего и тот уверился, что именно проход и привел к падению.
Возможно ли обратное – чтобы падение лестницы привело к проходу под ней? Если задуматься, нетрудно вообразить и такую ситуацию: лестница начинает заваливаться или сползать, вы ныряете под нее, чтобы перехватить, пока она не разбила окно, и она валится прямо на вас. Теперь мы видим, насколько наш взгляд на причинно-следственные связи зависит от точки зрения. Зависит он и от изначальных условий – например, передвижная была эта лестница или прикрепленная к стене. Но зачастую начальные условия нам неизвестны, поэтому наше мнение о причинной обусловленности непременно основывается на увиденном своими глазами или услышанном от кого-то другого.
Наше восприятие происходящего не тождественно самому происходящему. Это как разница между восприятием болельщика, который смотрит турнир «Мастерс» по телевизору или с трибуны, в противовес восприятию гольфиста Тайгера Вудса, одержавшего пятую победу подряд. Рассказать о турнире может и тот и другой, но версии будут различаться. Порядок событий, как правило, разногласий не вызывает: Тайгер прошел 72 лунки в указанной последовательности, мяч ни разу не улетел с фервея обратно к начальной метке, ни разу не выпрыгнул из лунки назад к клюшке. Стрела времени у всех нас одна. (И это хорошо. Представьте, как бы мы путались, если бы носились взад-вперед во времени. Само понятие истории утратило бы смысл, поскольку ни о какой последовательности событий не было бы и речи.) Однако бывают обстоятельства, при которых может перевернуться и наше восприятие очередности событий. Соответственно, меняется на противоположную и оценка причинной обусловленности. Представьте себе, что вы восседаете на головке Тайгеровой клюшки. В этом случае вам покажется, что мяч врезался в клюшку, а не клюшка ударила по мячу. Под этим углом у вас выстроится совсем иной, отличный от всех остальных нарратив: «Сижу я, никого не трогаю, и вдруг мне как засветит мячом прямо в лоб!» Как и с падающей лестницей, угол зрения может радикально изменить толкование событий, и нашу оценку причинно-следственных связей определяет именно он.
Много лет назад я попал в небольшую аварию на парковке. Моя версия случившегося выглядела так: я собирался выехать задним ходом с парковочного места, движение было односторонним, поэтому я посмотрел назад и вправо – в ту сторону, откуда мог появиться другой автомобиль. Видя, что путь свободен, я начал выезжать. Представьте мое изумление, когда раздался этот мерзкий скрежет сминаемого металла. Я дал по тормозам, осознавая, что кто-то, видимо, выехал на полосу против движения, то есть в моей слепой зоне слева. Версия второго участника аварии выглядела примерно так: еду я, никого не трогаю, и тут откуда ни возьмись мне в бок въезжает задом этот тип.
Никто не пострадал, и, поскольку ползли мы почти черепашьим ходом, повреждения оказались минимальные (чего не скажешь о стоимости ремонта, увы). Наши страховые бодались друг с другом больше года, закончилось все арбитражем, на котором меня признали виновным в том, что я не убедился в отсутствии помех, прежде чем начинать движение. Сдай я назад на секунду раньше, врезался бы не я в него, а он в меня, и тогда окончательный нарратив был бы совсем иным.
Как мы видим, даже крохотная разница в точке зрения может вылиться в кардинально различное толкование происшедшего. Нашу интерпретацию череды событий диктует история, которую мы рассказываем, – не важно, себе или другим. Но, если наше толкование событий и вправду настолько зыбко, как мы вообще приходим к согласию?
Ответ нужно искать в стреле времени. События происходят, и, поскольку мы не можем вернуться назад во времени и посмотреть их на повторе, нам нужен действенный способ отследить и сохранить как можно больше данных. Однако хранилище памяти в нашем мозге не бездонное. Мы не можем запечатлеть все, что происходит, и не можем произвольно воспроизвести все запечатленное. Поэтому мы организуем события согласно заготовленным нарративным шаблонам. Стрела времени вынуждает нас просеять массив нарративов и разделить их по типам, согласующимся с наблюдаемым нами миропорядком. Эти нарративные шаблоны можно представить себе как раскадровку, содержащую комиксовые версии нас самих и всех прочих, кто обитает в нашем сознании. Как показывают исследования Риз и Энгель, нарративные шаблоны начинают формироваться в детстве и достигают почти взрослого уровня уже к началу полового созревания.
И все равно у нас остается огромный простор для ошибок. Когда я втиснул своего пациента с отекшей ногой в нарратив, выученный за годы в медицинском университете, я не учел такой важный факт, как ушиб. Почему, как такое возможно? Ничего подобного мне никто никогда не рассказывал. О подобной вероятности я должен был узнать сам, научиться на собственном опыте. И когда я выезжал с парковки, я тоже руководствовался нарративом, в котором остальные водители никогда не нарушают правил. Видимо, мне везло, и до тех пор ни разу не встречались едущие против потока, но теперь я ученый.
Нельзя сказать, что эти нарративы бессмысленны. Если бы нам каждый миг, на каждой временно́й развилке, приходилось оценивать мириады вероятных последствий, мы бы даже за порог дома не вышли. Нарративы позволяют нам отобразить самые сложные явления схематично. Вот несколько нарративов, сжатых в одну-единственную фразу, – задумайтесь, какое информационное богатство в ней содержится:
● Из грязи в князи.
● Такое даже Золушке не снилось! (Голосом Билла Мюррея в «Гольф-клубе»)
● Это все из-за проблем с отцом.
Стереотипы? Да, несомненно. Но стереотипны все нарративы. Это неизбежно, поскольку наш мозг не видеокамера. Для выстраивания нарративов в общем-то никакие особо сложные психологические механизмы не требуются – только мозг с некоторым объемом памяти. С таким набором уже можно строить ментальные модели, пытаясь осмыслить устройство мира.
В информатике эти стереотипы называют базисными функциями. Простой пример базисной функции – график с двумя осями, X и Y. Он двумерный, плоский, и каждую точку на этой плоскости можно обозначить с помощью координат. Базисной функцией с координатами x и y можно описать окружность: x2 + y2 = r2. Базисные функции позволяют обозначить и более сложные явления – скажем, электрическую активность сердца на электрокардиограмме. Одно из важнейших открытий в математике базисных функций совершил французский ученый Жан-Батист Жозеф Фурье в начале XIX века. Он обнаружил, что любую математическую функцию можно представить как сочетание синусоиды и косинусоиды разной амплитуды и частоты. Преобразование Фурье, примененное к электрокардиограмме, превращает ее в базисный набор синусоид и косинусоид. Схожий тип операций лежит в основе сжатия, в результате которого создаются изображения JPEG. Разрозненные значения пикселей, требующие большого объема памяти, преобразуются в набор косинусоид. Эти базисные функции занимают в хранилище гораздо меньше места, чем оригинал.
